Королевская аллея

Между пятым и четвертым этажом оба замолчали. Сорокапятилетний Клаус Хойзер прислонился к фанерной стенке; лифтер, не достигший пока и половины этого возраста — совершенный мальчишка, — уже теперь, в четыре утра, имел на руках безупречные белые перчатки. Такие же, как у него, темные волосы, да и черты лица не лишены сходства с его собственными, подумал Клаус Хойзер, — но, конечно, без этого досадного (для него самого) отпечатка, наложенного лишними двадцатью годами. Улыбка пажа-лифтера могла намекать на то, что он тоже распознал сходство: две пары карих глаз, устремленные друг на друга. От этого как-то не по себе…

— Вы бывали на Зильте?

Арман, похоже, несколько удивился.

— До сих пор нет, так далеко на север я не забирался. Хотя это должно быть очень увлекательно. Я мечтаю скорее о юге — о Лиссабоне, а то и о Буэнос-Айресе^{501}: что попаду туда когда-нибудь, пусть и не очень скоро.

— Я тоже неожиданно для себя попал в очень далекие края.

— Об этом я бы охотно послушал, к своей пользе.

— А в Азию вы бы не хотели?

— Ох! — Они уже пересекали третий этаж. — О таком будущем я пока не думал. Но… лишь по причине своего легкомыслия. Остров Формоза^{502}, наверное, — форменная западня. А вот Сиам до сих пор украшает себя королевским двором^{503}, в ритуалы которого мог бы встроиться, с выгодой для себя, и такой, как я, представитель обедневшего дворянского рода.

— Вы это не я?

— Простите, сударь?

— Вы, думаю, так или иначе найдете для себя место.

Они уже достигли партерного этажа.

— Если позволите, я принесу вам носки? Темно-зеленые или, лучше, какого-нибудь нейтрального цвета. В Бюро находок можно найти любые.

Клаус Хойзер обернулся, сказал, что не надо — сейчас достаточно тепло; и Арман поехал наверх.

Вестибюль кажется вымершим. Только в каморке портье горит свет. Ни одна из бледных теней не шелохнулась. Стрелки знакомых часов, с дыркой от пули в циферблате, показывают четыре с чем-то. Газеты выложены. Интересно, это уже новые? Может, там и сообщения из дома есть?

— Я нуждаюсь в какой-то радости.

Клаус приблизился к тяжелому креслу с клубами сигаретного дыма над ним.

— Ты заставляешь себя ждать.

— Мне было как-то не по себе. После напряженного вечера.

— Я редко могу рассчитывать на нормальный сон.

— Но вам надо отдохнуть. Вам вскоре предстоит путешествие.

— Все еще продолжать жить, это неправильно: прежде всего потому, что неправилен сам мой образ жизни. Принимать пищу для меня тягость и мука. Мое единственное удовольствие — курить и пить кофе, а то и другое вредно. Впрочем, и сидеть, согнувшись над письменным столом, тоже вредно. Но так уж получается, если ты пережил самого себя. Вагнер, когда ему было около семидесяти, написал свое финальное произведение, «Парсифаля», и вскоре после этого умер. Я, примерно в том же возрасте, написал книгу с моими заключительными выводами, «Доктора Фаустуса», произведение предельное во всех смыслах, — но продолжал жить. «Избранник», все еще весьма занимательный, и «Обманутая» — это уже сверхкомплектные поздние дополнения, необязательные… То, что со мной происходит сейчас, — своего рода после-жизнь. Однако тебя это не должно огорчать.

— Меня это огорчает.

— Разве вся моя жизнь не была мучительна? Нечасто, наверное, встречается столь неразрывное переплетение боли и блеска.

— Именно в такой последовательности? — спросил Клаус.

Томас Манн улыбнулся. Хойзер занял место в кресле рядом с писателем. Тот был одет корректнее, чем он сам: в костюм с безупречно заглаженными складками. Листки бумаги грозили соскочить с подлокотника, и Хойзер их подхватил.

— Это наметки для речи о Шиллере, на следующий год.

— Тогда вам будет… дважды сорок лет.

— Дружелюбные шутки здесь неуместны, молодой человек. Восемьдесят! Поздравители и благодарственные письма нанесут мне последний удар. Но я придумал такой сценарий… — Томас Манн с сосредоточенным видом выпустил струю дыма в камин. — Пригласить каждого, кто ко мне хорошо относится, на бокал портвейна и кусок торта.

— Хм, столько кондитеров не сыщется во всем Цюрихе. А портвейн нынче уже выходит из моды.

— Ты сам видишь, как время меня обгоняет.

— Последний бюргер никогда не умрет.

— Ах, Клаус Хойзер, если бы ты всегда меня утешал… Как я сегодня засну?

По ногам дуло. Хойзер поднял глаза.

— Простите, я без носок, из-за своей безалаберности.

— Безалаберность, полное безобразие, — это что я сижу здесь, а не у себя в комнате, где ночь шумит в моих больных ушах; что я отважился высунуть нос наружу: я даже дневнику не могу такое доверить.

Ночной портье согнулся в кривом поклоне и скорее зевнул, чем осведомился (но и на том спасибо):

— Что-нибудь из холодильника? Дортмундер^{504} или минералку?

— Зельтерскую, пожалуйста, — быстро откликнулся Хойзер, потому что в этот нечеловеческий час и вопрос, и сам стиль обращения, казалось, повергли Томаса Манна в ступор.