Королевская аллея

Несмотря на нищету, я не потеряла ни одного из моих поклонников, более того, — завоевала еще нескольких «мучеников», среди коих был Пьер де Виллар, прозванный Орондатом за гордое выражение лица, свойственное самому галантному герою «Великого Кира». Во всем Марэ меня величали самыми лестными именами Лирианою, Эрифилою, Ирис, Стратоникою; в то время они были в большой моде, и я, что ни день, получала один-два сонета, где меня восхваляли под этими именами; вот пример такого дифирамба, который, признаюсь, я читала не без удовольствия:

Пара блистающих глаз,
Ярких, как дивный алмаз,
Ранят больнее кинжала,
Жгут, что пчелиное жало.
Их искрометный взор
Заворожил весь Двор,
А ведь владелице нет
И двадцати еще лет!..

Надо сказать, что я и сама пробовала пописывать стишки; некоторые из них получали одобрение слушателей. Вот один из них, который я припомнила, дабы прочесть мадемуазель д'Омаль, любительнице подобных поэтических пустячков:

Ах, сколь жестоко ремесло
Тюремщицы сердец влюбленных!
Жалеть тобою покоренных
Нельзя, — им жалость лишь во зло.
Они стенают в заключеньи,
Хотя их нету в том вины,
Но мне их чувства не даны
И незнакомо увлеченье.
Ни об одном я не вздохну.
Ловлю бедняг в тенета страсти –
И, забывая их напасти,
Держу в безвременном плену.

Признаться, в ту пору я была ужас как кокетлива и гордилась этим. Мне нравились мои отражения в зеркалах и томные взгляды «умирающих», я щеголяла остроумием и находчивостью, что же до сердца, то я редко вспоминала о нем, когда же вспоминала, то делила его на четыре весьма неравные части, отдавая первые три тетушке де Виллет, сестре Селесте и моему брату, а четвертую, самую большую, моему красавцу-маршалу.

За всем этим, Богу в моей жизни оставалось немного места. Я не то чтобы пренебрегала религиозными обязанностями, но исполняла их скорее из самолюбия и желания подчеркнуть свою независимость от окружавших меня вольнодумцев. Одно лишь это ожесточенное стремление вело меня в церковь. Столь замечательная причина увенчивалась не менее замечательным следствием: я собиралась на мессу, как на прогулку, надевала самые дорогие кружева и, за неимением лакея, шла молиться одна; ежели какой-нибудь знакомый кавалер заговаривал со мною, я охотно отвечала ему, шутила и смеялась, позволяя провожать себя до самых ступеней храма.

В то время меня заботило вовсе не спасение души, а завоевание сердца Миоссенса, как говорили, «столь легконравного, что оно непрестанно меняется и будет меняться всегда». Зная таковую репутацию маршала, я надеялась, что его новая страсть к одной юной герцогине будет недолгой и, быть может, обратится на меня. Желая ускорить дело, я решила пробудить в нем ревность, как будто можно уязвить ею того, кто не любит. И, если в церкви я все же стала вести себя осмотрительнее, то у себя дома и в городе держалась куда более свободно и пустилась в развлечения вместе с моими подругами. У меня их было всего три, — не считая нескольких писательниц, как, например, Мадлен де Скюдери, и актрис, женщины почти не посещали Скаррона.

Я была связана дружбою, правда, поверхностной, с Жилонною д'Аркур, графиней де Фьеск, которую прозвали «прекрасной амазонкою» за то, что она, по примеру Мадемуазель[28], сражалась во времена Фронды отважно, как мужчина; я не пользовалась ее особой любовью, да и не искала таковой: мне было достаточно того, что она приглашала меня в свою карету для прогулок.

Куда ближе я сошлась с госпожою Франкето; ее звали не иначе как «Сердобольною» за чрезвычайную благосклонность ко всем своим воздыхателям; нас соединяла еще и любовь, которую Ренси питал к нам обеим, выражая ее для простоты в одних и тех же стишках и мольбах о взаимности.

Что же до третьей моей подруги, госпожи Мартель, эта дама, блиставшая красотою и многими достоинствами, имела, прямо сказать, весьма сомнительную репутацию. Она вела себя слишком вольно, и шевалье де Мере говорил о ней, что «эту крепость можно брать и грабить без всяких церемоний».