Королевские идиллии

Свой грех я не сумею уничтожить,

Коли душа душою остается.

И свой позор я этим не убью.

Но искупить их не смогу и жизнью.

Минуют дни и пролетят недели,

За месяцами промелькнут года,

Из лет минувших сложатся столетья, —

А мое имя будут называть

С презреньем, как и ныне… Нет, однако

О славе о дурной довольно думать.

Да, свет таков! Но что есть кроме света

Еще у нас? Надежда? Да, надежда,

Коль он не насмехался, говоря

Мне о надежде. О своей надежде.

Но никогда насмешником он не был.

Ибо насмешка – дым сердец ничтожных.

Благословен Король, простивший мне

Мою вину и давший мне надежду,

Что грех я искуплю в душе и буду

Ему супругой в небесах пред Богом.

О благородный и великий муж!

Ты относился к рыцарям своим,

Как совесть у воистину святого —

К его разбушевавшимся страстям.

Однако у сластолюбивой, ложной

Моей гордыни, с легкостью вбиравшей

В себя все низменное, все дурное,

Желанье обратить глаза к тебе

Не пробудилось. Полупрезирала

Я высоту, которой не хотела

И не могла достигнуть. Видно, я

В том чистом воздухе и в том суровом

И ясном свете не могла дышать.

Меня влекло к теплу и к ярким краскам,

Которые нашла я в Ланселоте.

И лишь теперь я понимаю, кто ты.

Да-да, не Ланселот иль кто иной,

А ты – всех человечнее и выше!

Но кто расскажет Королю, что я

Его, пускай и поздно, полюбила —

Теперь – пред тем, как вступит в бой? Никто!

Ему скажу об этом я сама

В той – будущей и непорочной – жизни.

Теперь же это слишком дерзко. Боже,

Что б в мире я свершить могла, когда бы

Любила лучшее Твое творенье?

Влюбиться в лучшего – то был мой долг,

Моя удача, если б поняла я,

И мое счастье, если б осознала.

Не Ланселота иль кого еще,

А лучшего обязаны любить мы,

Когда его встречаем на пути».

И тут ее руки коснулся кто-то.

Увидев послушницу, всю в слезах,

Которая молила о прощенье,

Она сказала: «Как могу, дитя,

Я не простить, ведь и меня простили!»

Затем, подняв глаза, она узрела

Рыдающих монахинь, и душа

Ее оттаяла. И, зарыдав

Со всеми вместе, молвила она:

«Ну вот, теперь вы знаете, кто я,

И что, грешна безмерно, я сгубила

Все замыслы великие Артура.

Укройте ж, девы кроткие, меня

Здесь, в стенах монастырских, вдалеке

От голосов, кричащих мне: «Позор!»

Мне презирать себя не должно. Он

Меня, как прежде, любит. Пусть никто

Не сомневается – как прежде любит!

Так разрешите ж, коль не вызываю

Я ужаса у вас, коль не боитесь

Меня сестрою звать, мне здесь остаться,

Ходить всегда в одежде черной с белым

И быть монахиней, подобно вам,

Говеть, как вы, но праздники отринуть,

Печалиться, когда и вы в печали,

Когда ж вы радуетесь, не скорбеть,

Но и не радоваться, выполнять

Обряды монастырские, молиться

И слушать ваши обо мне молитвы.

Пред вашими святынями склоняться

И не гнушаться никакой работы

В стенах обители, свершать ночной

Обход монастыря, и подаянье

Больным и бедным людям подавать,

Которые в глазах Христа богаче

И здоровей, чем я, и врачевать

Их язвы гнойные, и исцелять

Свои. И так вот из себя изгнать

Молитвою и добрыми делами

Тот день сластолюбивый, что сгубил

Артура, господина моего».

Так молвила она, и принята

Была сестрою в монастырь, и там,

По-прежнему надеясь и страшась:

«Не поздно ли?», жила среди монахинь.

Когда же их игуменьи не стало,

Гиньевру за хорошие дела,

За жизнь безгрешную, за силу всех

Ее молитв и прежний сан высокий

Игуменьей избрали, и она

Была игуменьей три кратких года,

А вслед за тем игуменья ушла

Туда, где вечный ждал ее покой.

ЗДЕСЬ КОНЧАЕТСЯ КРУГЛЫЙ СТОЛ

УХОД АРТУРА [225]

Храбрец сэр Бедивер, который первым

Был в рыцари Артуром посвящен

И уцелел из рыцарей последним,

Когда седой зимою его лет

Один лишь голос от него остался,

Поведал эту повесть тем, с кем жил —

Уже иным умам и новым лицам.

Итак, при продвиженье войск на запад,

Сэр Бедивер, который проезжал

Неспешно между спящими, услышал

Стенанья Короля в шатре монаршем:

«Я находил Его в сиянье звезд,

Я зрил Его в Его полях цветущих —

Не отыскал лишь на людских путях.

Я вел немало войн во имя Божье,

И вот теперь иду навстречу смерти.

О горе мне! Ну почему вокруг

Все таково, как будто этот мир

Был создан меньшим богом^[226], не сумевшим

Скроить его таким, каким хотел,

А не Творцом, который смог узреть

Его из запредельности своей

И к нам сошел, и сделал мир прекрасным?

Иль таково, как будто этот мир

Был создан совершенным, но глаза

Людские слишком мутны, слишком слепы

И видеть совершенство неспособны, —

Знать, потому и не заботит нас

Какими мы предстанем перед Богом.

Я же наивно думал, будто избран

Вершителем Его верховной воли,

И меч пускал свой в дело понапрасну.

Доверившийся и жене, и другу,

Я предал сам себя. А королевство

Опять погрязло в зверствах и погибло.

Покинул Бог меня в мой смертный час!^[227]

И все же – о Господь! – я не умру!»

И тут, в преддверье битвы роковой,

Нашел вдруг на Артура сон, в котором,

Гоним бродягой-ветром, дух Гавейна,

Убитого в сраженье с Ланселотом,

Коснувшись его уха, прокричал:

«Все наслажденья мира ложны! Ложны!

Король, ты завтра в мир уйдешь иной.

Прощай! Там остров есть, где отдохнешь…

Мне ж суждено летать с бродягой-ветром,

А наслажденья – ложны, ложны, ложны!»

Так простонал он, улетая с ветром,

Подобно птицам, что, крича, свершают