Королевские идиллии

И снова разлетаясь и слетаясь,

И был весь мир земной наполнен жизнью.

Когда ж отец приехал в Камелот,

Гирлянда из воздушных тех танцоров

Кружилась в замке вкруг лампад зажженных.

А был такой в то время в замке пир,

Какой и не приснится никому.

Чего бы из еды ни пожелал

Отведать каждый рыцарь, в миг ее

Невидимые руки подавали.

И даже в погребах – отец сказал —

Веселые пузатенькие гномы

Затычки выбивали из бочонков

И на бочонках этих восседали,

Пока вино хлестало наземь. Вот как

И духи были счастливы, и люди

До появленья грешной королевы».

С обидою сказал королева:

«Так говоришь, что счастливы? Да значит,

Они были пророками дурными.

Ибо никто из духов и людей

Не понял – в том числе и твой отец,

Видавший знаменья и чудеса, —

Что ожидает наше королевство».

А послушница ей опять пространно:

«Нет, понял бард один, тот, о котором

Отец мой сказывал, что спел немало

Он песен превосходных боевых

Меж скал крутых и набегавших волн,

Не убоявшись вражеской флотильи.

Еще певал он множество баллад

Таинственных – о жизни и о смерти —

На горных, скрытых дымкою вершинах,

Когда к нему сходились духи гор

С покрытыми росою волосами,

Взлетавшими, как пламя на ветру.

Так мне отец сказал… Той самой ночью

Бард воспевал Артуровы победы

И Короля, который для него

Уже был более, чем человек.

Еще ругал он тех, кто говорил,

Что Горлейсу Артур побочный сын,

Поскольку люди не могли понять,

Откуда взялся он. Известно было

Одно лишь, что однажды после бури,

Когда огромная волна накрыла

Весь брег крутой – от Бьюда и до Боса,

Настал спокойный, будто райский, день.

Тогда-то и нашли дитя нагое

В угрюмом Тинтагиле на песке

У моря Корнуоллского. Тот мальчик

И был Артуром. Мальчика растили

До той поры, покуда неким чудом

Он не был Королем провозглашен.

Его могила будет так же скрыта

От глаз людских, как и его рожденье.

И если б удалось ему найти

Себе жену, имеющую столь же

Великие достоинства, как он,

То вместе бы, пел бард, они смогли

Мир сделать лучше. Тут певец запнулся,

Рука безвольно с арфы соскользнула,

Лицо вдруг стало бледным, даже белым,

И стал он падать, и упал бы, кабы

Его не поддержали. Но о том,

Что увидал, не захотел поведать.

Но можно ль сомневаться? То был мерзкий

Поступок Ланселота и Гиньевры».

«Конечно же, – подумала Гиньевра, —

Она подослана простой лишь с виду

Игуменьей и сестрами сюда,

Чтобы меня травить, меня унизить».

И опустила голову она,

Ни слова не ответив юной деве.

А девушка, слезами обливаясь

И всплескивая без конца руками,

Все так же многословно принялась

Ругать свою болтливость и сказала,

Что добрые монахини частенько

Ее бранили за язык несносный.

«И если кажется вам, госпожа,

Что слишком вам я досаждаю этой

Дурацкой болтовнёю и рассказом,

Который добрый мой отец поведал,

Меня прервите и не позволяйте

Мне память моего отца позорить.

Ведь был он человеком благородным,

Хотя и повторять любил однако,

Что благородней всех – сэр Ланселот.

Отец убит. Он был копьем заколот.

Пять лет уже прошло с тех пор, как я

Одна осталась… А из тех, кто жив,

Из тех двоих, кто более других

Великою учтивостью известен

(Меня прервите, коль вопрос некстати),

Скажите, кто был самым благородным,

Когда вы жили при дворе средь них,

Наш государь Король иль Ланселот?»

Ответила ей бледная Гиньевра:

«Сэр Ланселот, как благородный рыцарь,

Был вежлив с каждой дамой. И к своим

Противникам в боях иль на турнирах

Учтиво относился. И Король

В любом бою и на любом турнире

Ни разу неучтивости врагу

Не выказал. Манеры же обоих —

И Короля, и Ланселота – были

Намного благородней, чем у всех.

О да, манеры – это так непросто,

Они – наследье чести и ума».

«Так чести и ума? – сказала дева. —

Что ж! Значит, благородство Ланселота

Намного меньше, ибо, говорят,

Бесчестней друга в мире не найти».

Промолвила печально королева:

«Заключена в стенах монастыря,

Что знаешь ты, дитя, про мир огромный,

Про свет и тьму, про счастье и про горе?

И если благороднейший из всех

Сэр Ланселот был час один всего

Не столь уж благороден, как всегда,

Молись о нем, чтоб он избегнул ада,

И плачь о той, что его тащит в ад».

«Да, – та в ответ, – молюсь я за обоих.

И все ж поверю в то, что Ланселот

Настолько ж благороден, как Король,

Не раньше, чем поверю, госпожа,

Что вы – та грешница, та королева».

Вот так, иным подобно болтунам,

Утешить тщась, она задела больно

И навредила, исцелить желая.

От гнева бледное лицо Гиньевры

Покрылось краской, и она вскричала:

«Таких, как ты, еще не видел свет!

Орудие в чужих руках, ко мне ты

Подослана, чтоб изводить меня,

Терзать и мучить! Подлая шпионка!

Изменница!» Когда из уст Гиньевры

Излился этот яростный поток,

Ошеломленная вскочила дева,

Бела как полотно, и пред Гиньеврой

Застыла, трепеща. Так клочья пены

На берегу вздымаются от ветра,

Готовые взлететь и упорхнуть,

И стоило Гиньевре крикнуть: «Прочь!»,

И вправду упорхнула. А Гиньевра,

Одна оставшись, тяжело вздохнула

И, чуть остыв, сама себе сказала:

«Ребенок простодушный и пугливый,

Намерений дурных ты не имела.

То грех мой выдал сам себя с испуга,

Подобно простодушному ребенку.

О помоги мне, Господи! Я каюсь!

Не истинно ль раскаянье мое?

Ведь даже в самых сокровенных мыслях

Не вспоминаю я о тех грехах,

Что наполняли счастьем нас когда-то…