Королевские идиллии

Его я чтил и даже слишком чтил.

«Да смертный ли он, право?» – думал я,

Когда, покинув Лионесс суровый,

Впервые появился перед троном

И увидал того, кто победил

Язычников. Все изумляло в нем:

Власы – нимб солнца над челом высоким,

Подобным холму снега в небесах,

Глаза синестальные, борода

Златая, что уста его одела

Сияньем, а сильней того – легенда

Таинственная о его рожденье,

И предсказанье Мерлина о странном

Его конце. Нога его стояла

На низенькой скамье – драконе с виду.

И он казался мне не человеком,

А Михаилом, Дьявола поправшим^[209].

Тогда-то, поражен, и дал я клятву.

Но все это уже в былом. Обеты!

Ожегшие на час безумьем здравым,

Они свое, признаться, отслужили.

Прошло их время. А ведь каждый рыцарь

Себя считал великим в большей мере^[210],

Чем в самом деле был, и большинство

Молилось на Артура, как на Бога.

Так, над самим собою вознесясь,

Он совершил великие деянья,

К которым бы иначе не пришел,

И так вот создавалось королевство.

Однако позже стали раздражать

Обеты эти рыцарей – вначале

Скорей всего из-за того пятна,

Которое лежало на Гиньевре, —

И спрашивали рыцари: кто дал

Артуру право их связать обетом?

Быть может, Небо? Ну, а если бездна?

Не удалось им отыскать следов

Его рождения. Он не был плотью

И кровью древних королей. Тогда

Где ж право взял сомнительный король

Связать их нерушимым тем обетом,

Который рано или поздно плотью

И кровью будет все равно нарушен?

Коснись моей руки! Ты слышишь – в ней

От воздуха, что вереском пропах,

И от охоты вольной кровь играет.

Способен ли Артур меня – такого —

В невинного ребенка превратить?

Сковать язык мой, чтоб не мог свободно

То высказать я, что свободно слышу?

Связать меня с одной? Весь мир над этим

Смеяться будет! Человек земной,

Стоящий крепко на ногах, я знаю:

Конец свой приближает куропатка,

Которая до срока побелела.

Не ангелы мы и не будем ими…

Обеты! Я, охотившись в лесу,

Слыхал, как дятел в шапке ярко-красной

Над ними хохотал. Душа моя,

Мы любим, лишь пока жива любовь.

И потому так велика моя

Любовь к тебе, что ничего вокруг

Не нужно ей, кроме нее самой!»

Он замолчал и подошел к Изольде.

«Ну хорошо, – она ему сказала. —

А если б я другого полюбила,

Который более тебя учтив?

Ибо учтивость так же, как и доблесть,

Всех женщин побеждает. Тот, кто ими

Обеими отмечен – совершенен.

Я говорю о Ланселоте. Правда,

Ты выше, и румяней, и красивей.

Но если бы, скажи, я полюбила

Его как величайшего из всех

Великих рыцарей и возвратила

Тебе назад твое же изреченье:

«Мы любим, лишь пока жива любовь»,

Что ты бы мне тогда сказал?»

Тристрам,

Пока Изольда это говорила,

Вдруг вспомнил о подарке драгоценном,

Который для нее он приготовил,

И, пальцем прикоснувшись к шее девы,

Ответил: «Ну же, хватит, дорогая!

Я страшно голоден. Еще немного —

И рассержусь. Вина! Вина и мяса!

И буду я тебя любить не только

До смерти, но и после – в сне загробном!»

И ясно, что пришли они к согласью,

И получил он то, чего желал.

Когда же плоть насытили они

Вином и мясом, а сердца – беседой,

То возвращаясь вновь в их рай земной,

К оленям, травам, родникам, лугам,

То насмехаясь над нескладным видом,

Над каждою трусливою уловкой

И журавлиными ногами Марка,

Тристрам, смеясь, взял арфу и запел:

«Да-да, о да! От ветра гнутся лозы.

Звезда в пруду, звезда в высотах рая.

Да-да! Звезда во мне рождала грезы:

Одна звезда вблизи, вдали – другая.

Да-да, о да! От ветра рябь на море!

Одна звезда – огонь, вода – другая.

Одной – сиять, другой – погаснуть вскоре.

Да-да! Гуляет вихрь, траву сгибая!»

И тут он – при последнем блике солнца —

Достал рубиновое ожерелье

И показал ей. Вскрикнула она:

«Не знак ли это Ордена того,

Что был воссоздан нашим Королем

Лишь для тебя для одного, любимый,

Дабы средь равных выделить тебя?»

«О нет, моя владычица, – сказал он. —

Это всего лишь красный плод, что рос

Под небесами на волшебном дубе.

Он выигран Тристрамом на турнире

И привезен тебе как дар последний

Его любви. И примиренья ради».

Сказав так, он надел ей ожерелье

На шею и воскликнул, улыбаясь:

«Твой Орден, о владычица моя!»

Но только он нагнулся, чтобы шею,

Украшенную красными камнями,

Поцеловать, как позади него

Вдруг выросла, из тьмы соткавшись, тень,

Раздался крик: «Таков обычай Марка!»,

И пал Тристрам с раскроенной главой.

Артур домой той ночью возвратился

И, поднимаясь по ступеням в замок

В безмолвной и сырой осенней мгле,

Увидел, что покои королевы

Темны. И вдруг рыданья возле ног

Послышались. Король спросил: «Ты кто?»

И голос возле ног его раздался

Рыдающий: «Я шут твой! Но вовек уж

Тебя я не заставлю улыбнуться».

ГИНЬЕВРА [211]

Гиньевра, королевский двор покинув,

Сидела в Эмсбери, в монастыре,

И плакала. Была с ней лишь одна

Младая послушница. Между ними

Свеча горела тускло, залита

Туманом, наползающим из окон,

Где, хоть и в полнолунье это было,

Нельзя было увидеть ничего:

Туман молочный саваном одел

Безжизненную замершую землю.

Причиной ее бегства был сэр Модред:

Он, тайно жаждавший воссесть на трон,

Как хитрый зверь^[212], всегда к прыжку готовый,

Ждал часа своего и посему

Выслушивал с презрительной улыбкой,

Как восхваляет Короля народ.

Вступив с вождями Белого Коня

Из племени язычника Хенгиста^[213]