Королевские идиллии

И стал уже ты не шутом иль грязной

Свиньею, а ничтожеством полнейшим…

Нет, все-таки тебя считаю я

Свиньей по-прежнему, ибо метал

Я бисер пред тобой, как пред свиньей».

Подпрыгивая, молвил Дагонет:

«Когда бы ты надел не ей, а мне

Рубины те на шею, я бы, рыцарь,

Смог оценить тебя как музыканта.

А бисер твой не трогает меня…

Свинья? Ну что ж! Замазался – отмылся…

Мир – плоть и тень. Я отслужил свое.

Учитель-опыт, грязный по природе,

Естественно испачкал и меня.

Но если чем-то я и был замазан,

То после все ж отмылся. Я свое

Отфилософствовал и отслужил.

И благодарен Господу за то,

Что стал шутом у Короля Артура.

Ты говоришь – свинья? Так вот, когда-то

Под струнный звон язычника-певца^[199],

Игравшего прекрасно, как и ты,

Плясали свиньи, гуси и бараны…

Но королевский шут вовек не спляшет!»

«Когда-то свиньи, гуси и бараны

Мудрее были, нежели шуты, —

Тристрам ответил, – ибо понимали:

Певец языческий владел настолько

Своим искусством, что звучаньем арфы

Жену свою мог вызволить из ада».

Промолвил, на носках ступая, шут:

«А ты звучаньем арфы в ад ввергаешь

Свою жену, себя и – кроме вас —

Еще двоих! Вот сколь искусным ты

Арфистом стал! А знаешь ли звезду,

Что Арфою Артуровой зовется?»

«Конечно, знаю, шут, – сказал Тристрам. —

Когда Артур едва ль не ежедневно

Одерживал победы, то, желая

Его прославить, именем его

Звезду на небе рыцари назвали».

«Да, – молвил Дагонет. – Когда же стала

Земля свободной, а Гиньевра грешной,

Вы принялись, чтоб выказать свой ум,

Болтать о том, что Королем Артур

Стал только лишь по милости друзей,

А не по праву. И на сем играя,

Вы начали стремительно спускаться

Дорогой Князя Тьмы^[200] все ниже, ниже

И под конец спустились низко так,

Что пред великим озером огня^[201]

Попрали клятвы, данные Артуру.

Вот так-то! А ты видишь ту звезду?»

«Нет, шут! При свете дня ее не вижу».

«И не увидишь, – молвил Дагонет. —

А я не только вижу, но и слышу.

Исходит музыка от той звезды.

Я, и Артур, и ангелы ей внемлем

И пляшем под нее». – «А знаешь, шут, —

Сказал Тристрам, – твои слова преступны.

Брат ли Король шуту?» Услышав это,

Захлопал шут в ладоши и воскликнул:

«Да-да, он – брат мой, шут, Король шутов!

Себя считая Богом^[202], возомнил он,

Что может сделать из щетины шелк,

Из сот осиных – мед, из волчеца —

Инжир, из молочая – молоко,

А из жестокого зверья – людей.

Да здравствует Король, Король шутов!»

И Дагонет пошел, танцуя, в город,

А сэр Тристрам по тропам луговым

И по лесным путям уединенным

На запад к Лионессу поскакал.

И перед ним вставала королева

Изольда с ожерельем из рубинов

На шее, но виденье исчезало,

Когда в лесу от шелестов и свистов

Ослабевало внутреннее око

И обострялось внешнее при виде

Всего, что ходит, ползает, летает…

И так же, как в недвижных водах снова —

Лишь ветер стихнет – возникает образ

Глядящих в них, лик вскоре возвращался,

Но пропадал опять при появленье

Оленьего следа или хотя бы

Упавшего средь зарослей пера.

Так по лугам весь день скакал Тристрам

Вдоль изгородей длинных. Наконец

Увидел он шалаш из веток ивы,

Покрытый папоротником и терном,

Который он построил для Изольды,

Чтоб было ей где от дождя укрыться.

И сумрак рощи золотой вернул

Его назад, в те дни, когда Изольда

Жила с ним месяц в шалаше убогом,

Пока не появился муж ее,

Король корнийский Марк в сопровожденье

Шести, а может, и семи придворных,

И не увез ее, ибо Тристрам

Тогда охотился. И все ж Тристрам,

Боясь, что королеве угрожает

Беда похуже, чем позор, смолчал,

Но ждал он часа, чтобы отомстить.

Давно заброшенный шалаш Тристраму

Теперь таким чудесным показался,

Что он вошел в него и опустился

На залетевшие случайно листья.

Но отдохнуть ему не удалось:

Все думалось ему, как бы получше

Сказать Изольде о своей женитьбе.

Скорей всего, не слышала про свадьбу

Она в уединенном Тинтагиле,

Далеком от придворной болтовни.

Но что же погнало его за море,

Когда он потерял Изольду? Имя?

И было ль это – имя той, другой

Изольды, дочки короля Бретани?

Той, прозванной Изольдой Белорукой?

Он поначалу именем чудесным

Пленился, а потом – самою девой,

Которая так прислужить умела

Ему своими белыми руками

И так его любила, что и сам он

Подумал: «Я влюблен», и с легким сердцем

Женился, но с таким же легким сердцем

Расстался с нею и назад вернулся.

Его влекли домой глаза ирландки

И волосы ирландки смоляные

С отливом в синь. Не диво ль? Так что он,

Челом примяв листву, предался грезам.

Ему казалось, что, идя по брегу

Бретонскому с Изольдою британской

И со своей женой, он ожерелье

Рубиновое вынул, и они

Бороться стали за него. И камни

С такою силой сжала королева,

Что стала красною ее рука.

Тогда бретонка крикнула: «Взгляни!

Ее рука красна. То – не рубины,

То – ледяная кровь в ее руке,

Горячей от безумного желанья,

Растаяла. Моя ж рука, взгляни,

Свежа, цветку подобно, и бела!»

Тут их орлиные накрыли крылья,

И дух малютки вдруг заплакал, ибо

Те двое разорвали ожерелье.

Затем пригрезился ему Артур

И сотня копьеносцев с ним. Отряд

Скакал по бесконечному болоту

Сквозь камыши мимо сверкавших луж

И мимо желтоватых островков,

Пока закат, широкими крылами

Накрывший это гибельное место,

Не высветил огромнейшего замка

С бойницами. Вход в замок был открыт,

И слышался оттуда рев разгульный.