Королевский дуб

— Мне бы хотелось, чтобы ты прочла, — попросил он. — Несколько часов я потратил на сочинение, а Мартину потребовалось несколько дней, чтобы все это написать. Он не практиковался с тех пор, как был студентом во Флоренции. Злился на меня ужасно.

Я поднесла манускрипт к свету и прочла следующее:

Наступает лето,
Громко пой „ку-ку"!
Выросла осока и цветы полей,
День рожденья Энди, приходи быстрей!
Пой „ку-ку", кричи „ку-ку"!

Как овца по агнцу блеет,

Воет Том по Энди,
Вол мычит, дурачится олень,
В день рожденья Энди куковать не лень!

Ку-ку, ку-ку!

На Козьем ручье
На новой неделе
Готовится праздник роскошный!
Пой „ку-ку", кричи „ку-ку",
Пой скорей „ку-ку"!!!

Я снова взглянула на Тома. Сдерживаемая улыбка все же растянула мой рот. Его усмешка под усами Мефистофеля стала шире.

— На другой стороне есть еще, — заявил он.

Я перевернула свиток. Тот же изящный курсив превосходным, но возмутительным белым стихом елизаветинских времен предлагал мне присутствовать на вечернем спектакле в стихах, дабы отпраздновать наши с Хилари дни рождения, вечером в следующий понедельник в доме Тома на Козьем ручье. Празднование продлится с заката солнца до полуночи, после пьесы состоится пир из дичи в духе королевы Елизаветы, выступление жонглеров, менестрелей и мимов, танцы и песни. Имелся список исполнителей приблизительно из десяти человек. Все они были мне знакомы. Кроме того, отмечались заслуги Тома как автора, продюсера и режиссера-постановщика, а Мартина Лонгстрита — как художника по костюмам. Гвен Каррингтон и Тиш значились портнихами. Декорации были выполнены Томом и Ризом. Дичь для пира поставляется Скретчем Первисом, а вина и мед — совместными усилиями Скретча и Мартина.

— Я прятался у Риза две недели, творя эту пьесу, — сообщил Том. — Репетиции я устраивал до тех пор, пока у актеров не вываливались изо рта языки. Теперь никто из принимающих участие в постановке не разговаривает со мной. Подобные приглашения направлены пятидесяти жителям города, и, если ты откажешься, мне придется позвонить каждому из них, а потом я перережу себе горло. Я ужасная дрянь. Мне легче устроить целое представление на основе стихотворений елизаветинских времен, чем попросить прощения. Но если тебе нужно, чтобы я сказал: „Прости меня", я это сделаю.

Я все еще не могла сказать ни слова. Значит, он не собирается объявлять независимость, а все это время писал пьесу для меня! Что-то сверкающее и шипящее, как пузырьки шампанского, начало подниматься у меня в груди и веселить кровь. Я чувствовала, что мне хочется смеяться и плакать одновременно, и я не знала, что выбрать, поэтому я просто продолжала смотреть на Тома. Одна часть меня называла это чувство счастьем, хотя очень хрупким и только намечающимся, но другая, более мудрая часть, отказывалась давать ему имя.

— Пожалуйста, Энди, приезжай на свой праздник, — просто, как ребенок, проговорил Том. — Я скучал без тебя.

Пузырьки шампанского лопнули, подобравшись к горлу и глазам, и я принялась смеяться и плакать. Ничто, что произошло раньше, не имело теперь значения. Как могло это случиться? Кто мог сопротивляться этому полусумасшедшему лесному обманщику, разряженному в красивые и смешные шелка, и его быстрому, как ртуть, уму? Мне было все равно, даже если бы этот человек угрожал взорвать десять заводов, производящих бомбы. Не думаю, что меня бы волновало, даже если бы он сделал это. Я не могла отказаться от него. Мое тело двинулось к Тому против моей воли, я шагнула в объятия друга и лицом отыскала знакомое гнездышко в теплой ямке его горла.

— И я скучала без тебя, чертова дурака, — рыдала я. — Я буду счастлива приехать на свой праздник.

Значительно позже, когда я лежала в постели и ждала, пока бешено скачущее сердце вернется к своему обычному ритму, я вспомнила, что Том не называл меня Дианой, и почувствовала укол боли от потери, но удовлетворение поглотило ее, а обычный сон утопил и то и другое. Утром я проснулась, радуясь новому дню.

По дороге на Козий ручей в день праздника Хилари пылала, как голубое пламя. Она болтала без умолку, счастье изливалось из нее, как родниковая вода. Она вертелась на сиденье, пока я не взглянула на нее с раздражением и изумлением.

Я купила дочери новое платье — голубое, с узкой талией в стиле Лоры Эшли, с круглым большим вырезом и плиссированной юбкой до лодыжек — и нашла голубую бархатную ленту, на которую неумело пришила маленькие белые шелковые цветы, и украсила ею голову девочки. Хилари выглядела очаровательно: чистая и строгая, будто пришедшая из другого века. Я сочла такой наряд превосходным для елизаветинского праздника Тома.

— Из-за твоего верчения сомнутся складки на юбке, — строго заметила я.