Королевы бандитов

– Как я могу кому-то рассказать? Это я убила его. Мы все в одной лодке.

19

– Я не знала, – сказала Салони, когда они шли от дома близнецов к лавке Карема.

Как раз в этот момент в деревне опять отрубилось электричество, и в окнах домов по обеим сторонам дороги погас свет. Но луна сияла ярко, и Гита видела, как Салони в знак подтверждения своих слов ущипнула кожу на шее:

– Клянусь, не знала.

– Я тебе верю.

– Гита, серьезно, честное слово, я не…

– Говорю же: верю.

– Слушай, а может, так даже лучше? Ну, что мы не сможем найти Рамеша…

– Почему лучше?

– Потому что до сих пор мы думали, как защищаться, а нам надо заняться стратегией нападения. Если мы позволим Фарах и дальше верить в то, что ты угрохала Рамеша, она, по крайней мере, будет считать, что имеет дело с настоящей убийцей. Если ты хорошенько запугаешь ее – со всей убедительностью, ясно? – она от тебя отвяжется.

– Я не умею запугивать людей, Салони. И она, кстати, тоже убийца. – Гита вяло пожала плечами, как человек, который смирился с неизбежностью. Если в доме близнецов события развивались стремительно, то сейчас время текло неспешно и тягуче, как патока. Гите казалось, что она смотрит кино на замедленной в два раза скорости. – Что сделано, то сделано. Зачем затевать суету вокруг Рамеша и доказывать, что я его не убивала, если на мне висят еще девяносто девять грехов?

– Чего? Ты что там балабонишь?

Но Гита не балабонила. Гиту охватило странное спокойствие.

– Получается, что я убила не одного человека, а уже двоих, – размеренно проговорила она. – Если меня посадят в тюрьму, это будет заслуженная кара.

Салони остановилась посреди дороги:

– А теперь слушай меня. Даршан сам себя убил. Нет, не отворачивайся, слушай внимательно! Я серьезно. Возможно, тебе не грозила смерть, но изнасилование точно грозило, так? Даршан первый начал. А Ганди-джи[120] кое в чем ошибался. Если кто-то посягает на твое тело, ты имеешь право защищаться. Сатьяграха со всем этим его ненасильственным сопротивлением хороша для борьбы за независимость и соляных маршей[121], но не в тот момент, когда кто-то пытается тебя изнасиловать. Ты не обязана возлюбить поднявшего на тебя руку агрессивного мудака и не позволяй никому убедить себя в обратном!

– Почему мы никогда не бываем на месте этих агрессивных мудаков? Почему должны только терпеть?

– Потому что, – сказала Салони, – женщины созданы для того, чтобы подчиняться правилам, установленным мужчинами.

– Но мы ведь тоже можем решать за себя. И постоять за себя тоже можем.

– Вот ты и постояла за себя, когда на тебя напал Даршан. И постоишь за себя перед Фарах, поняла? Ты скажешь ей, что если она будет плохо себя вести, отправится вслед за Рамешем и Самиром, и кто тогда будет кормить ее невоспитанных детей?

– Я просто хочу, чтобы все это закончилось.

– Скоро закончится. С психами надо вести себя как псих. Некоторые люди не понимают слов, только удары.

Они уже приблизились к магазину Карема.

– Готова? – спросила Салони.

* * *

– Гита! – заулыбался Карем, но тут же посерьезнел при виде Салони, которая уставилась на него с большим интересом. – Салонибен… – Он закашлялся. – Как поживаете?

– Чудесно, чудесно. Нам нужна какая-нибудь дези-дару. Хорошего качества.

Карем вскинул бровь:

– Решили устроить китти-парти?

– Нет! – рассмеялась Салони. – Мы для мужчин покупаем.

Карем кивнул и выставил на прилавок две стеклянные бутылки, которые Гита уже видела, когда приходила к нему за тхаррой для Самира. Салони попросила записать покупку на счет ее мужа, и Карем беспрекословно сделал пометку у себя в тетради.

– Кстати, я все еще мечтаю о вине, Карембхай.

Он усмехнулся:

– Ох, мадам, где же я тут буду хранить вино? Не каждый может себе позволить обзавестись холодильником. – Он подмигнул Гите, которая тотчас отвела взгляд.

Ни то, ни другое не ускользнуло от Салони – Гита это знала точно, как собственное имя.

– Как поживаете, Гитабен?

– Нормально. – Ей показалось, что это прозвучало слишком сухо, и потому подозрительно, поэтому она решила исправиться и добавила: – Благодарю вас. – Но от этого стало еще хуже.

Улыбка Салони была тепла и широка, как сама Индия. Она положила обе бутылки в джутовую сумку, где они предательски зазвякали друг о друга, и, попрощавшись с Каремом, потянула Гиту за собой на улицу.

– Мать моя женщина, – сказала Салони, когда они зашагали по деревне, – тебе нравится Карем.

– Что?! Нет! Я… Что за ерунда? Нет, не нравится!

– Нравится-нравится. – Салони подтолкнула Гиту плечом. – Еще как! Ты покраснела!

Гита толкнула ее сильнее:

– Я не могу покраснеть, у меня кожа темная! Ты чушь городишь.

– Ладно, не покраснела, но могла бы, потому что он тебе нравится-нравится.

– Даже если так… – начала Гита, и когда Салони триумфально захлопала в ладоши, повысила голос: – Даже если бы он мне нравился, а я не говорю, что это так, но даже если на секундочку допустить, что ты права, какой от этого толк? Между нами ничего не может быть.