Королевы Нью-Йорка

Я открываю дверь гаража и прохожу в кладовку. Умма изо всех сил жестикулирует мне: давай, заходи уже, соседей перебудишь. Как только гаражная дверь захлопывается и щелкает замок, мама заключает меня в объятия. Это настолько неожиданно, что я спотыкаюсь об колеса собственного чемодана. Я знаю, что мама сердится на меня. Но теперь у нее есть только одна дочь. И я обнимаю ее в ответ.

Аппа включает свет в гостиной. Я замечаю, что денежное дерево стоит на том же месте, шторы по-прежнему задернуты. Но кое-что изменилось. Фотография теперь на виду. А на ней – моя сестра.

– Хочешь сейчас поесть или позже?

Это первое, что мама всегда спрашивает, когда я или Беа возвращаемся домой. Неважно, провела ты полдня за рулем или пролетела полмира, вопрос всегда тот же: что будешь есть? Сколько свинины тебе положить, чтобы ты нас вспомнила?

Я тру глаза.

– Наверное, позже. Спасибо.

Отец суетится. Взбивает подушки. Передвигает газету с одного конца журнального столика на другой. Я выполнила их приказ. Я вернулась домой. И теперь они растеряны.

Умма сжимает ручку чемодана и разворачивает колеса в сторону коридора.

– Может, в душ сходишь – и спать? – Она гладит меня по свитеру. – Ты, наверное, устала.

Она дает мне возможность сбежать. Несмотря на то что сама не легла, дождалась, пока такси вывернет из-за угла, мама предлагает мне выспаться после Кореи. Поговорим утром. Она вручит мне новое расписание Бристона, и мы забудем о том, что случилось этим летом.

Но в сумке у меня на плече по-прежнему лежат украшения. И воспоминания о Беа все еще свежи. Как она запрокидывает голову, лежа в лодке. Как задорно смеется в универмагах. Как ее персиково-голубые ожерелья блестят на песке. Еще в самолете я подготовила речь – набросала ее на салфетке, пока все вокруг спали. Я пытаюсь вспомнить ее, но чем больше усилий прилагаю, тем меньше мне вспоминается.

– Я знаю, что уже поздно, – наконец решаюсь я, – но я хочу поговорить с вами. Про Пусан. И про Беа.

Аппа переводит взгляд на умму, затем снова на меня. Мама упирает руки в бока.

– Ариэль, – просит она, – не сейчас. Я не хочу ссориться.

– Я тоже не хочу. Десять минут. Десять минут – а потом я пойду в душ и спать.

Родители не отвечают. Мы замираем по разные стороны журнального столика, как ковбои-соперники в вестерне. Умма затягивает пояс на халате. Аппа поправляет на носу очки. Поэтому я делаю первый ход. И сажусь на диван. Когда-то я делала здесь уроки, ела «Читос» и слушала, как ругаются Беа с уммой. Теперь же, залитая мягким светом уличных фонарей, наша гостиная кажется другой планетой.

Я устраиваюсь на диване поудобнее.

– Перед отъездом я поговорила с имо, – начинаю я. – О Беа и о тебе.

Умма фыркает.

– И что она тебе рассказала? Небось, гадости всякие.

– Нет. – Я мотаю головой. – Вообще-то она тебя защищала.

Мама пытается скрыть изумление. Аппа подходит к креслу с откидной спинкой, садится и вытягивает ноги.

– Продолжай, – говорит он.

– Она сказала, вы хотели, чтобы мы с Беа были счастливы.

– Ну конечно хотели, – подтверждает мама.

– Я знаю. И в вашем понимании хорошие отметки, университетское образование и стабильная работа и есть то, что должно принести нам счастье. Я понимаю почему. Я ведь тоже в это верила. Но, думаю, Беа была другой. В Пусане она обрела свое собственное счастье.

– Беа плохо себя вела, – не выдерживает умма.

– Она была темпераментна, – признаю я, – но ведь ей было девятнадцать. Все мы вели себя неважно.

– Ари-я, не надо драматизировать.

– Я не драматизирую. Так и было. Мне не стоило внезапно улетать из Сан-Франциско, даже не предупредив вас. А вы не подпускали ко мне Хаджин и Карла. И вы отгородились от имо. – Я сглатываю болезненный комок в горле. – Я понимаю, вы хотели защитить меня, но мне было очень горько. Беа – ваша дочь, но еще она – моя сестра. Я рада, что побывала в Корее, поскольку выяснилось, что я многого о ней не знала.

Я придвигаюсь к журнальному столику и расстегиваю сумку. Украшения поблескивают в тусклом освещении. Я выкладываю ожерелья и браслеты на столик, словно на витрину.

– Это ее работа. Она говорила Карлу и Хаджин, что вдохновлялась пастельными домиками в деревне Камчхон. И дедушкиным мореплаванием.

Я рассказываю, как Беа обожала океан. Как очаровывала местных жителей, планировала съемки, разрабатывала сайт и мечтала открыть магазины в Южной Корее и в Нью-Йорке.

– Она собиралась вернуться в Нью-Йорк? – спрашивает аппа.

Мама не говорит ничего. Она отводит взгляд от журнального столика и притворяется, что страшно заинтересована темнеющими листьями денежного дерева. Я дотрагиваюсь до подола ее халата.

– Умма, – прошу я, – пожалуйста.

Она сидит не шевелясь. Аппа нерешительно садится на корточки. Проводит рукой по бирюзовым бусинам.

– Все это она сделала? – спрашивает он.

Я киваю, а папа разглядывает стеклянные украшения, словно они способны перенести его в прошлое. Умма не сводит глаз с дерева. Трогает кончики листьев, где зеленое переходит в морщинистое коричневое.

– Ари-я, – шепотом произносит она, – я не могу сейчас на это смотреть.