Короли преступного мира

И смело взглянув на Альберта, с иронией добавил:

— Девки меня не любят. А я о них думаю. Все время думаю о них. Странно как-то…

От Артура попахивало водкой.

— Ладно, пошли. — Альберт кисло скривил губы, как это обычно делал Мазоня, и, взяв старого приятеля под руку, пошел с ним вдоль школьной аллеи…

50

Сиксот на рынках больше не появлялся. Да и делать там было нечего: городские рынки теперь поделены между мазоновцами и шакалами. На центральном рынке, где была основная малина Барсука, стало непривычно тихо; к тому же, как узнал Сиксот от своей Машки, ему надо убираться восвояси, то есть куда глаза глядят, только бы подальше… А куда деться Сиксоту, если кругом, чудится ему, он обложен и поджидает его нож в спину или отвертка в живот…

После того злополучного разгрома в «Бриллианте» Сиксот еще перебивался у Машки, прячась в подвале…

Машка — баба ладная, терпеливая… Она могла прятать и дальше, но он чувствовал и сам, что этому убежищу скоро придет конец. Чмокнув раздавшуюся, словно на сносях, Машку в мокрые губы, Сиксот канул в темную ночь, ушел в лес, как когда-то уходили дезертиры… Была у него на примете одна старая замшелая землянка — может, в ней прятались еще в годы войны партизаны. Теперь Сиксот облюбовал ее для себя. Давно в ней никто не бывал, развалилась, осела крыша, подгнили столбы…

И все-таки это было убежище. Сиксот смастерил себе лежак, восстановил печку. Дверь, хоть и покосилась, была добротная, на совесть, из чистого дуба. Вокруг навалом рыхлые сугробы снега. За ночь, бывало, так нанесет, что утром едва выберешься на свет божий… Но Сиксота такая заброшенность устраивала. Как он думал, переждать придется недельку-другую, а там уж он найдет выход: в крайнем случае на товарняк, да и в другой город… Не впервой колесить по стране-матушке. А поскольку у Сиксота с собой были хлеб, картошка и сигареты, то духом он не падал…

Сиксот быстро освоился в лесном массиве. Правда, был осторожен: днем отсиживался в землянке, а если и выходил «размяться», то лишь ночью, когда лесная тишина без обмана, хрупкая и прозрачная, когда каждый шаг слышен за версту.

Через какое-то время Сиксот осмелел и иногда наведывался в малину, к Машке. Та встречала испуганно, но не отказывала. Сексуальная потребность больше всех и мучила Сиксота — без бабы, как без хлеба…

Но как-то Машка с тревогой сказала:

— Больше не приходи.

Он было начал выведывать, но Машка так и не открылась, лишь стояла на своем:

— Сказала: «Не приходи», значит, не приходи.

Машка словно воткнула в душу занозу. Теперь Сиксот долгими часами безделья валялся на лежаке и, накинув сверху на себя полушубок, который ему подкинула Машка, страдальчески думал о своей горемычной судьбе.

Судьба не сулила ничего хорошего. Это уже как пить дать, что барсуковцы просто так, на тормозах не спустят, а то, что подлянку подкинул он, Сиксот, было видно и простым глазом… Ну почему Мазоня послал его, а не другого? Ну почему?

У Сиксота не было на глазах слез — глаза были сухие, жесткие. «Эх ты, западло! — говорил себе он, — всегда оказываешься не к месту…»

Приснился ему сон, в котором он увидел себя совершенно нагим, идущим босиком по алому, кровяному снегу. Слыхал от людей, что сны бывают вещие, предсказательные. Сиксот мучился… Сон был явным предзнаменованием. Убьют его, это точно — убьют. Уверившись в этом, Сиксот потерял покой. Надо было что-то придумать… В голове постоянно вертелась эта мысль, но что можно придумать в лесу, в этой заброшенной землянке?..

И вдруг как-то ночью осенила мысль: тюрьма… Она могла спасти, если самому, взяв что-то на себя, сдаться ментам. Конечно, это был не лучший выход в его жизни, но куда деваться? Он вспомнил вонючую камеру, лежащих на нарах зеков… Сиксот хотя и не был «опущен», но и к касте воров в законе не принадлежал. Он всегда был на подхвате — шестерка. Но именно «шестерки» и выживали…

Сиксот готов быть «опущенным»: жизнь их не сладкая, но все же жизнь.

Его воображение быстро перенеслось в следственный изолятор. Перед глазами стоял худощавый паренек с оттопыренными заячьими ушами. Устроившись на указанной ему койке, он боязливо шарил узкими глазенками по сторонам. Камера молчала, словно он для них не существовал. Сон свалил его, но сильный удар ногой в живот заставил вскочить, зажаться в комок. Заломили руки, связали простыней. Сиксот был в числе тех, кто исполнил приговор, обрекающий в зоне на вечное унижение.

«Опущенные» не люди. В столовой за отдельным столом, только не со всеми. Питаются остатками, смывая пищу из пустых бачков. В бане моются последними и лишь из помеченных шаек. То и дело окрики: «Эй, проститутка, живо!» Чуть что, справа и слева пинки. Даже руками не трогают… Горе тому, кто перейдет незаметную границу дозволенного. Ярлык «припомоенного» несмываем.

Но ради жизни на что не пойдешь!..

Сиксот решился: пойти в ментовку и заявить о себе.

Обросший, с желтовато-опухшим лицом, он предстал перед следователем, который с некоторым недоумением выслушал его.