Короли рая

Теперь атаковал вождь, замахнувшись уверенно и сильно, и Бирмун в последний момент поймал удар мечом и отклонил в сторону. Последовал еще один выпад, затем еще и еще, и каждое столкновение клинков отдавалось дрожью в его руках, каждое попадание все сильней выбивало его из равновесия, пока он пятился вдоль поляны.

– Грязь не дает отпор, шавка. Чтоб кого-то убить, одних мышц недостаточно.

В сознании Бирмуна лязг, лязг, лязг битвы превратился в стук, стук, стук лопаты по земле. Это почти не отличается, подумал он, что бы ты ни говорил.

Он стиснул кожаную обмотку на своем клинке и подумал, что она мягче любой рукояти, которую ему доводилось держать. Удары были сильными, но не сильней, чем о камень или полузамерзшую почву. Он отступил назад, к дальней стороне кольца, в то время как вождь остановился и перевел дух.

– Зовет меня трусом, а после убегает? – Мужчины засмеялись, и теперь вождь выглядел во всех отношениях напыщенным и бесстрашным. – Наберись мужества, малец. Мы тебя подождем.

Бирмун обхватил рукоять отцовского меча обеими потными ладонями. Он хочет, чтобы я перенапрягся. Он хочет разозлить меня. Хочет заставить меня дико замахнуться ему в голову, чтобы он мог сделать шаг и пронзить мне кишки.

Бирмун понятия не имел, как подобраться к умелому бойцу таким образом, чтоб нанести смертельный удар, или как проскользнуть мимо щита. И, вопреки его надеждам, Сурэн еще не утомился. Может, его красная шея и слой жира означают скорее здоровье, чем лень.

Он вздохнул и смирился. Его отец был побежден и убит именно так – обхитренный человеком, которого, безо всяких сомнений, недооценил. Так мне победа не светит – я умру от выпада, который не сумею предсказать, или от уловки, которой не пойму.

Он принял позу землекопа: одна нога вперед, меч отведен назад и направлен за спину. Я не буду ходить вокруг да около твоей обороны, «Вождь». Я прорублюсь напрямик.

Бирмун сместил свой вес и рванулся вперед, словно в атаке, затем замедлился, сокращая разрыв. Повсюду вокруг него мужчины ликовали так же, как и в момент смерти его отца.

Он взмахнул тяжелым мечом, как батрак своей косой, – двуручным хватом и сильно, но сдержанно. Его мишень стояла неподвижно, высоко подняв щит. Удар громко хрястнул о дерево, и Бирмун, хотя опасался, что последует контратака, не мешкал. Крутанув железный клинок по инерции, он ударил снова, затем еще раз – каждый выпад столь быстрый и резкий, что Сурэн запнулся и укрылся за щитом. Бирмун кромсал, как сотню тысяч раз в закаленной ненависти кромсал мерзлую почву, не отвлекаясь на мысли о будущем, или опасности, или на «почему», или «когда», или «как».

Сурэн вскинул меч для удара, затем опустил, вскинул и опустил, его поднятая рука со щитом отскакивала от ударов, таких сильных и быстрых, что ни один из мужчин не успевал сдвинуться или сменить позицию.

Дерево хрустело и раскалывалось вокруг металла умбона, а Бирмун все рубил, будто выпалывал сорняки. Мужчины-зеваки вопили, удивленные и охваченные жаждой крови, подвывая от наслаждения зрелищем. Но Бирмун вскоре слышал только свой собственный крик, что нарастал словно без его ведома и заглушал весь шум; десятилетие вызволенной ярости, будто невесть как он мог разрушить собственный мир отцовским мечом – будто мог отсечь весь стыд и гнев на этого мужчину и на отца за то, что тот бросил его, и на братьев за то, что их убили, на мать и сестер за то, что ни разу не навестили его.

Где-то в пылу боя он перестал хотеть крови, мести или справедливости. Он хотел только избавления от груза ненависти, от нечестия, разъедающего ему сердце.

Щит перед ним – слой дерева и кожи, отражающий его меч, – стал всей ложью, которую он когда-либо себе говорил; всеми причинами, из-за которых справедливости не могло быть сегодня; всеми причинами, из-за которых он оставался ночь за ночью в зале мужчины, разрушившего ему жизнь, и бездействовал. Щит держался, трещал и лязгал, пока его умбон звенел от ударов. А затем он раскололся на куски.

В тот самый момент Сурэн пригнулся и побежал вперед. Часть его руки оторвалась и забрызгала Бирмуна кровью и щепками, когда вождь пересек круг и, развернувшись, в ужасе уставился на кровавый ошметок своей руки, со сломанных, изуродованных пальцев которой струился красный ручей.