Короли Вероны

Каким образом он забрался на балку, выяснить так никому и не удалось. Ясно было одно: услышав за дверью шорох шагов, Ческо спрятался в самом безопасном месте и сидел тихо, как мышь, пока злодеи обшаривали комнату. Балка была шире, чем крохотное тельце мальчика, и полностью скрывала его.

Сидя среди соломы, перьев и клочьев ткани, двухлетний Ческо улыбался своей приемной матери. Если бы не следы слез на его личике, можно было бы сказать, что ночное происшествие никак не повлияло на мальчика.

— Вот он я, донна.

Катерина не бросилась обнимать Ческо. Взгляд ее оставался холоден, голос ровен. Все следы волнения и ужаса исчезли в мгновение ока.

— Так вот где ты прятался, когда я тебя искала. Что ж, запомню место, куда только обезьяны и могут забираться, но никак не люди.

Ческо моментально сник. Катерина протянула ему руку.

— Пойдем. Поскольку ты вверх дном перевернул свою комнату, придется тебе сегодня спать в детской, как маленькому.

Ческо просиял. В детской спал его молочный брат. Сам же Ческо бывал замечен в приличном поведении, лишь когда оказывался рядом с маленьким сыном Катерины. Поэтому взрослые старались, чтобы мальчики как можно больше времени проводили вместе.

Уже в дверях Катерина обернулась к мужу.

— Я напишу Франческо.

— Меня зовут Ческо, — напомнил мальчик.

— Тише.

Катерина увела ребенка, а Баилардино и Морсикато остались осматривать комнату.

— Она понимает, что все это значит? — спросил доктор.

— Она понимает побольше нас с вами. Пойду-ка я лучше поищу, где они спрятали караульных. Надеюсь, они живы, только ранены.

Морсикато вышел из комнаты вместе с Баилардино.

— Они говорили с акцентом, — припомнил доктор. — Правда, я не понял, с каким именно — первый раз такой слышал.

— Час от часу не легче. Значит, враг теперь нанимает убийц среди чужеземцев.

Однако мысли доктора уже перекинулись на Катерину: он стал прикидывать, что она напишет Кангранде.

Тон письма немало удивил бы доктора. Катерина использовала шифр, известный только детям своего отца, коих осталось трое. Описав события этого вечера, она добавила коду, которая доказывала, что Катерина пришла к тому же выводу, что и доктор:

«Ставки в твоей игре изменились. На сей раз они не пытались похитить Ческо. Они, похоже, хотели его убить. Пожалуй, время тайн, которыми ты так упиваешься, прошло. На будущий год ему исполнится три, а тебе известно, что сказано в гороскопе. Если ты знаешь, кто угрожает будущему Борзого Пса, ты должен принять все меры, какие сочтешь необходимыми, чтобы остановить этих людей».

Ответ, лаконичный, что было характерно для Кангранде, пришел через три дня:

«У меня нет доказательств, а без них я не могу предъявить обвинение. Если хочешь видеть мальчика живым, удвой или утрой охрану. Впрочем, можешь довериться звездам. Ты ведь всегда советовала мне сделать именно это».

Прочитав письмо, Катерина скомкала его и швырнула в огонь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Равенна, 15 мая 1317 года

Майское солнце золотило волны реки Рубикон. Пьетро запустил руку в переметную суму, что болталась на боку у Каниса, и извлек кусок сыра. О, сегодня настоящая идиллия. Погода великолепная. Пьетро возвращался из Римини, с лекции, и по пути обдумывал, услышанное. Ему казалось, что профессор совершенно прав: в современном мире беззаконий полно, а хороших судей раз-два и обчелся. «В наше время, — говорил профессор студентам, расположившимся на скамьях под открытым небом, — справедливость необходима как никогда прежде. Если миру нужны рыцари, чтобы защищать законы, разве ему не нужны судьи и адвокаты, чтобы решать, каковы эти законы и для чего они придуманы? Судьи важнее рыцарей, поскольку, в конце концов, именно судья определяет, что есть справедливость».

«Неужели человек, защищающий справедливость, столь же необходим, сколь и человек, определяющий, что такое справедливость?» — недоумевал Пьетро.

Пьетро поймал себя на мысли, что всерьез увлекся юриспруденцией. До поступления в университет он и представить себе не мог, что подобные чувства можно испытывать к концепции. Да, конечно, он знал, что отец его любит поэзию. Теперь он все понял. Юриспруденция стала для Пьетро тем же, чем поэзия — для его отца.