Корона лета (СИ)

Завихрения политики Домерге не впихивались в башку шестилетнего приютского щенка, но одно я сообразил скоро: мои отцы не встречались в эти шесть лет. А если встречались, то не разговаривали, а если и разговаривали, то не о том.

Они приезжали в интернат на берегу Конго три выходных дня подряд. Я бережно собирал частички каждого: наклейку от конфет, купленных Сидом в «родительском автомате», снимок начерченных на песке рисунков, куртку, наброшенную Игером мне на плечи и забытую им. Мы бродили по тропинкам, забирались на сыпучие барханы, прятались от солнца в редком парке – и я болтался между ними, неприятный и желанный повод. Отцы почти не обращались ко мне, путались, ляпали что-то невпопад, забываясь, бросали притворство – и тогда разговоры о непонятных и ненужных мне вещах длились часами. Иногда они перебрасывались едкими фразами, как кручёным мячом в игре, смеялись сдержанно, удивляясь своему веселью, иногда спотыкались, будто напарываясь на нечто больное и тёмное, и падали в долгие паузы.

На первую встречу Сид привёз красивую белую девушку – талия гибким стебельком и роскошный бюст. Он оставил её скучать в каре, девушка злилась и нервничала, но её недовольство Сида не занимало, как не волновал и обретённый сынок. Вообще ничего не волновало, кроме Игера, ради него Сид пролетал тысячи километров от азиатского Сарассана. Игер не каверзничал, но рядом с Сидом с него смывало расслабленную лень сильного зверя. Они кружились в им одним важных танцах, вымещали давние обиды, распутывали секреты, сводили счёты, жадно вцепляясь в крохи сведений друг о друге, а я служил железным оправданием.

Три свидания – на четвертую неделю мои отцы не приехали. Позже какой-то кофейный приятель вздумал напомнить, как я прилипал к барьеру на берегу, как с рёвом отказывался уходить в корпуса, и поплатился разбитой рожей. Отключить датчики, чтобы удрать, у меня не получилось, не хватало сосредоточенности и умений – я изобрёл изощрённый способ побега из интерната. К счастью, он не удался, иначе приключение на заснеженной стене показалось бы развесёлой прогулкой. Ночью я забрался в контейнер с бытовыми отходами в святой уверенности: их разгружают где-то за пределами нашего заведения. На самом деле отходы вместе с контейнерами перерабатывали прямо в интернатском мусоросборнике, но, перед тем как включить измельчающие лопасти, просвечивали на предмет идиотов вроде меня. Отважного искателя родительской любви вытащили из ящика, он крыл менторов и операторов отборной руганью, пинался, кусался, как стая бешеных собак, грозил спасителям убийством, а под конец хлопнулся в обморок.

Очухался я под присмотром молоденькой психологини – высокой молочно-кремовой девицы с пышным узлом каштановых волос. Помогая одеваться, она что-то ласково журчала, а потом отвела в свой кабинет, где мерцал мощный информблок, не примитивный линком, какой был у всех менторов, – центральный пульт, позволяющий связаться хоть с орбитальными станциями, хоть с колониями. «Послушай внимательно, Радек, до начальной школы детям запрещён свободный доступ в сеть, но для тебя сделано исключение. Сейчас я тебе кое-что покажу». Она активировала настройки, освещение потухло, и голограмма развернула передо мной две почти одинаковых панорамы. Вынесенные взрывом стены, торчащие во все стороны провода, искры пробегают по оголённым линиям, ветер слизывает обугленную краску… «Родители тебя не бросили. С ними… что-то случилось, их сейчас ищут, и не только стражи порядка, ты понимаешь?» Неа, не понимаю! Психологиня гладила меня по голове, норовила усадить на колени. Девица цвета снятой пенки бубнила что-то о намерениях директора запретить посещения, если родители вновь явятся, об иске по лишению прав, про ответственность, огромную честь иметь ребёнка, нагло втоптанную в грязь моими отцами.

«Разве тебе плохо в интернате? Твои… папы опасны, их враги могли прийти и сюда». Я вывернулся из её рук и ответил словами Сида: «В их распрекрасных интернатах растят ограниченных тупиц, будущую рабочую скотину или пациентов наркоклиник». Зачем объяснять? Цветные и есть цветные. Но в мире полным-полно белых, я до них доберусь. И спасу своих пап от неведомых врагов.

Паршиво. Самое паршивое, что теперь-то я во всё въехал, разобрался с подоплёкой отцовских чувств, хрен им в гланды! Они должны заплатить за ту беготню по берегу, за контейнер с мусором, курсы психотерапии, инъекторы с успокоительным на запястьях. Просто даже теперь в моём мозгу ещё крутятся заклинания молочной доброхотки – тебя не бросили, не отказались, обстоятельства мешают соединить вашу уродскую семейку, – и иногда я хочу в них верить.