Корона за холодное серебро

С сомнением взглянув на нее, Гын Джу подчинился, и таможенники явно успокоились. Однако оружие в ножны не убрали, а главный сообщил:

– Вы подозреваетесь в контрабанде, заговоре и скотоложестве.

– Скотоложестве? – переспросила София, пнув Мордолиза, когда тот смешливо фыркнул. – Это что, шутка?

– Мы похожи на шутников? – огрызнулся щекастый главный. – Ударьте свою собаку еще раз, и узнаете, какие штрафы платят осквернители животных в Зигнеме.

Мордолиз гавкнул в поддержку этого плана, и, пока таможенники вели Софию и Гын Джу по длинному причалу, София прошептала:

– Ну, погоди у меня, мешок с блохами. Еще сочтемся.

Глава 21

Неназвавшийся священник в черной рясе доставил барона Доминго Хьортта в исповедальни Среднего Дома Цепи, и они вместе стали ждать в тени увенчанной гаргульями колонны, когда анафема, убившая его сына, выйдет из кабинки. Вот он шестидесятипятилетний ветеран полувека кровавых войн и куда более суровых битв на политической арене империи, – и ему так же тошно и тревожно, как в тот день, когда мать привезла его в Леми, в Азгаротийскую военную академию. Он был совсем еще мальчишкой, пусть и на грани возмужания, обязанным приумножить впечатляющую когорту военных предков. Годы спустя та же сцена повторилась… частично. Он скрывал страх, зная, что этого хочет мать, но Эфрайн держался с трудом, пока они ждали у кабинета декана: юнец переминался с ноги на ногу, как будто это могло облегчить бремя судьбы, возложенное на его узкие плечи.

Тогда Доминго раздражала слабость сына, но теперь он обнаружил, что, точно как тот перепуганный мальчик, живущий в его сердце, машинально переминается с пятки на пятку и не питает никаких надежд. Поймав себя на этом, он не мог не задуматься, всегда ли у него была такая привычка и не копировал ли отца маленький Эфрайн с самого начала, а он до сих пор этого не понимал…

Черная дубовая дверь исповедальни распахнулась, и коренастая анафема выбралась из узкой кабинки. Казалось, что у нее подгибаются колени, когда она надела маску и поспешила прочь из громадного зала. Доминго вообразил, как бросается за ней и отсекает правую ногу кавалерийской саблей. Он точно знал, какой получится звук, когда его сталь перережет плоть и берцовые кости, и улыбнулся, мысленно услышав его. Он представил, как ее крики о милосердии эхом носятся по Среднему Дому Цепи, представил, как она во всем признаётся, как вся правда выходит из нее яркой струей, под стать алому цвету мундира ее палача…

– Барон?

Доминго заморгал на стоявшего рядом священника, потом бросил последний взгляд на анафему.

Он подумал: вдруг она созналась в своем преступлении – тогда не будет нужды в развитии плана. Впервые в жизни здесь, в Доме Падшей Матери, он чуть не начал молиться ей, но спохватился. Случается все, вне зависимости от надежд смертных, – в этом вопросе, пусть даже ни в каком другом, Вороненая Цепь и безбожный барон сходились полностью.

Священник в капюшоне вручил Доминго тощую свечку и направил к кабинке. Когда барон открыл дверцу под скамейкой, то обнаружил, что толстая сальная свеча анафемы хотя и догорела почти донизу, но все еще освещает нишу. Он бросил свою рядом и без малейшего сожаления или беспокойства из-за кощунства задул обе и закрыл дверцу. Пусть ему поджарят задницу – боль Доминго была куда острее, и он испытывал ее ежедневно, демон побери, каждую минуту, с тех пор как весть о смерти его единственного потомка достигла Кокспара. Он не видел нужды добавлять к своему несчастью чрезмерную покорность измышлениям какого-то безумного пророка, сколь бы модной ни стала в последние годы эта бредятина.

Прежде чем войти в исповедальню, он расстегнул пояс и снял саблю, чтобы устроиться в узкой кабинке хоть с минимальным удобством. Поставив ножны между ног и усевшись, он обнаружил, что скамья все еще горяча: исповедальня напомнила ему сауны в Кремнеземье, только здесь деревянные стенки изобиловали отвратными барельефами. С железной решетки на него пялилось сетчатое лицо, нечто среднее между мужским и женским, между ангельским и демоническим, а позади сетки двигалась чья-то тень. После неловкого молчания Доминго вздохнул достаточно громко, чтобы женщина на той стороне услышала, но она так и не заговорила, и он нехотя начал ритуальные танцы:

– Матерь, прости меня, ибо я нечист.

– Как давно ты в последний раз очищался? – спросила исповедница, чья настойчивость в продолжении этого фарса прошлась по его израненной гордости, как наждаком.

– Никогда, – бесцеремонно отрезал он, зная правильное начало только по пьесам, на которые Люпитера, жена брата, всегда затаскивала его в «Иглесию Мендосу», единственный приличный театр в Кокспаре. Сцена исповеди, по словам Люпитеры, всего лишь простое средство донести какую-либо информацию до публики. – Я пришел сюда не играть алтарного мальчика, ваша всемилость, так что…