Короткая ночь (СИ)

— Что поделать, порода ваша бабья такая, — ответил Рыгор. — Вам, бабам, все одно, с кем вместе, лишь бы всем гуртом на одного! Или на одну, что у нас теперь и имеется. Ну да ничего, не робей! Все обойдется, а там и вовсе позабудется.

— Позабудется, да припомнится, — вздохнула Леся, вспомнив Ганну, свою мать.

— А уж тут ничего не поделаешь, — припечатал Рыгор.

Воспоминание о матери потянуло за собой другое: как они с Янкой сидели на погосте, и как он утешал ее тогда, всю зареванную и несчастную, а потом высказал ей все, что думает о беззаконной любви и суровой родительской воле, что сама же толкает молодых на это самое беззаконие. А уж там само собой вспомнилось, у кого она прежде видела ту гримасу, что так знакомо исказила черты дядьки Рыгора. У Янки, у кого же еще? Когда она пришла в себя на той заповедной поляне, она так же неудобно лежала, опираясь лопатками на Янкино колено, а он склонился над нею — так же, как только что наклонялся Рыгор. Ей отчетливо вспомнилось его застывшее пепельно-бледное лицо и характерно искривленный рот — угол губ сместился вверх и вбок, образовав подобие кривой подковы, отчего все лицо стало совершенно неузнаваемым.

Она никогда прежде не видела у него этой гримасы. Как и у Рыгора… совершенно разные лица — и при этом такой поразительно схожий перекос губ… У двух разных людей, не связанных кровными узами! Или… все же связанных?! О Боже!

Немного придя в себя после внезапного озарения, она поневоле признала: ну что ж, ничего невозможного. Рыгору почти сорок пять, Янке — без малого двадцать три, в сыновья вполне годится…

«Так вот почему дядька Антон все ворчал на него… — догадалась она. — Вот почему его Авгинья не любит».

Ей вспомнилось теперь, с какой горячностью Янка осуждал всех тех, кто ищет себе невест и женихов «честного рода», пренебрегая теми, кто рожден не вполне «честно». И с какой обидой, почти со злобой высказывался он о родных дядьки Рыгора, что поспешили женить его на злополучной Авгинье.

«Надо же им было повязать его на семнадцатом году с той Авгиньей, чтоб их…» — вновь прозвучал в ее памяти Янкин голос.

Это о покойниках-то!.. Повязать! Словно Рыгор — бугай или жеребец! О господи, как же его это мучило…

И тут же она вновь рассердилась на себя за эту мимолетную жалость к своему лиходею. Мучился? Жаль тебе его? А вот кабы не залаял вовремя Курган — глядишь, и явился бы на свет еще один безродный… И так же потом бы мучился! И гордые невесты из «честных» семей от него бы носы воротили, будь он хоть каких достоинств и хоть какой красоты неописанной! Янка-то ведь красавец…

…Ей вдруг вспомнился тот день, что казался теперь таким далеким. Тот день, когда они с Ясем ходили на поклон к лесному идолу. Словно вживе она увидела тот крутой обрыв с растущим подле кряжистым вязом и ослепительно синее небо над головой; вновь услышала она свист туго натянутой веревки, ощутила волну упругого ветра, что весело ударил в лицо, и тот головокружительный восторг, смешанный с ужасом, и надежное тепло Янкиных рук, подхвативших ее на той стороне… И его глаза — такие же необыкновенно синие, как это небо, с мерцающими в них золотыми бликами солнца. Они смеялись, эти глаза, они говорили ей: все хорошо, не надо бояться. Ей было страшно лететь на этой веревке над крутыми склонами оврага, над острыми камнями, что громоздились на дне; а его глаза так ободряюще лучились, и она знала: пока он рядом, не случится с ней никакой беды.

А теперь — вот она, беда! И не поможет он ей в этой беде, ибо сам принес ее…

— А ты, девка, однако ж, поберегись, — заметил Рыгор. — Вода в Буге студена еще. Вон хлопцы мои, на что беспутные головы, а и то не отваживаются. А ты сгоряча, да в этакую стынь — мудрено ли, что ногу свело! Чему ж тут дивиться-то?

Леся молчала, опустив голову.

— Ну что, охолонула малость? — спросил Рыгор чуть погодя. — Старикам твоим я, так и быть, не скажу ничего, довольно с них и того, что есть. А с тебя больше глаз не спущу, ясно тебе?

Она молча кивнула в ответ и принялась расплетать мокрую косу.

Глава шестнадцатая

За окошком еще серым маревом клубились предрассветные сумерки, когда Горюнец с трудом разлепил тяжелые веки. Чувствовал он себя прескверно: мутило, вело, голову невыносимо ломила похмельная боль. Еще нетвердо держась на ногах, он вышел на крыльцо, ковшом зачерпнул воды из бочки, принялся жадно пить.

Увы, легче ему не стало. Холодная водица лишь противно заполнила желудок, и сделалось совсем пакостно. Раздраженно сплюнув, он выплеснул остатки воды себе в лицо и на голову, кинул ковшик обратно в бочку и побрел назад, в хату.

Последнее дело — топить горе в вине! Прежде от стариков он это слыхал, да не слушал. Всего час блаженного забвения — и как пакостно, гадко потом и душе, и телу… А хуже всего, что и горе ведь никуда не ушло: вот оно, по-прежнему за плечами стоит. Нет уж, не заманят его теперь в корчму никаким пряником… Да только поздно уже…