Короткое письмо к долгому прощанию

– А ты изменился, – сказала Клэр. – Беззаботнее стал и не такой щепетильный, как раньше. Уже не стесняешься ходить в несвежей рубашке. Три года назад только в белой сорочке приходил, и всякий раз в новой, на груди еще складки были видны. А сейчас даже плащ тот же, что и тогда, с той же подкладкой из искусственного шелка.

– Не тянет покупать новые вещи, – объяснил я. – Даже на витрины теперь не гляжу. Раньше каждый день новое надевал, а теперь месяцами в одном хожу. А насчет рубашки, так это в гостинице вчера прачечная не работала.

– А в чемодане что? – полюбопытствовала Клэр.

– Белье и книги.

– Что читаешь?

– «Зеленого Генриха» Готфрида Келлера, – ответил я.

Она не читала. Я пообещал при случае почитать ей вслух.

– Может, сегодня вечером, перед сном?

– А где?

– В Доноре. Это к югу от Питтсбурга, – пояснила она. – Там мотель в стороне от шоссе, дочке спокойнее будет спать. Должны успеть сегодня. Туда, правда, почти триста миль, и через Аллеганские горы надо перебираться. Ты так и не научился водить машину?

– Нет, – признался я. – Не хочу больше сдавать экзамены. Никому. Как подумаю, что придется опять на вопросы отвечать и зависеть от собственных ответов, тошно делается. Раньше, лет десять назад, я бы еще сумел, заставил бы себя. Через силу, стиснув зубы, но сдал бы. А теперь не хочу.

– Ты часто говоришь «раньше» и «теперь», – заметила Клэр.

– Это потому, что жду не дождусь, когда состарюсь, – сказал я и сам засмеялся.

– А сколько тебе? – поинтересовалась Клэр.

– Через три дня тридцать стукнет, – ответил я.

– В Сент-Луисе! – воскликнула она.

– В Сент-Луисе, – подтвердил я. – Вот я и жду не дождусь.

– Чего? В Сент-Луис приехать или тридцатилетие отпраздновать?

– Отпраздновать тридцатилетие в Сент-Луисе, – ответил я серьезно.

Она ушла кормить ребенка, я отправился в ванную мыть голову. Фен она уже упаковала, я с мокрой головой вышел во двор и уселся на траву сушить волосы. В тот день светило солнце, и почему-то мне казалось, что так и должно быть.

Когда я вернулся в дом, она раздевала девочку. Я наблюдал за ними. Клэр уложила ребенка в спальный мешок и отнесла в кроватку в другую комнату. Я слышал, как она задернула занавески. Потом она вернулась, и мы сели за стол. Мы ели ростбиф с клецками и пили пиво.

– Тебе все еще не нравится Австрия? – спросила Клэр.

– Нет, в последний раз мне там было хорошо, – ответил я. – Знаешь, раньше, когда я туда приезжал, мне иногда казалось, будто там даже дорожные знаки и то не такие, как везде, вот до чего доходило. А в этот раз я убедился, нет, кроме шуток, что там и дорожные знаки самые обыкновенные, и бутылки обычной формы, и резьба на болтах в ту же сторону, что и повсюду. Я был поражен, обнаружив там и гостиницы, и магазины, и асфальтированные улицы, все как у людей. Я, наверно, потому так изумлялся, что Австрия – страна моего детства, а ребенком я ничего такого не замечал. А если и замечал, все равно эти вещи были не про меня. Даже на тамошнюю природу – а она в детстве меня только нервировала и вызывала смутную тоску – я постепенно научился смотреть другими глазами.

Вообще-то я хотел ответить совсем иначе и, запнувшись, умолк.

Я убрал со стола и сам достал себе новую банку пива из холодильника. Клэр рассказывала, что в колледже сейчас как раз каникулы и она надумала проведать друзей в Сент-Луисе.

– Это такая любовная пара, сам увидишь, – восторженно сообщила она.

К тому же в Сент-Луисе по приглашению местного университета давал гастроли немецкий театр, и в программе было несколько классических пьес, которые Клэр никогда не видела на сцене и очень хотела посмотреть.

Я вызвался помочь вымыть посуду, но оказалось, Клэр обзавелась посудомоечной машиной, нужно просто совать в нее тарелки. Я попросил объяснить, как этот агрегат работает.

– Кое-что все равно приходится мыть самой, – сказала она. – Столовое серебро, например, в ней не помоешь, большие кастрюли и сковородки в нее тоже не влезают. Серебра у меня так и так нет, но вот кастрюли почти все большие – я ведь готовлю обычно на целую неделю и держу все в морозильнике. – Она продемонстрировала мне замороженный суп. – С ним до осени ничего не сделается, – сказала она, и от этих ее слов меня вдруг охватила уверенность, что теперь-то уж я в полной безопасности, во всяком случае до тех пор, пока не наступит осень и Клэр не разморозит суп.

Посудомойка отключилась, мы убрали посуду. Снуя с посудой туда-сюда, я на ходу вспоминал, что куда класть и ставить. Спустил в мусоропровод пивные банки, включил проигрыватель, даже не взглянув, какая стоит пластинка. Клэр убавила звук, кивнув на дверь, за которой спал ребенок. Пластинка называлась «She Wore A Yellow Ribbon» [24], солист выводил на губной гармошке попурри из музыки к фильму Джона Форда.

– В Провиденсе я слышал то же самое, только в исполнении полкового оркестра! – воскликнул я, а потом повторил тише, словно Клэр могла не понять фразу оттого, что я выкрикнул ее слишком громко.