Короткое письмо к долгому прощанию

Из соседней комнаты послышался голосок девочки, я оделся и пошел туда. Я помог собрать вещи, мы позавтракали и снова тронулись в путь. К полудню мы хотели добраться до Колумбуса (штат Огайо), а до него еще около трехсот километров. По пути через Огайо было несколько городов, кроме того, 70-ю автостраду пересекало много шоссе в направлении север-юг, так что на дорогу надо положить часов пять, не меньше. В Колумбусе мы собирались пообедать, потом уложить ребенка спать на заднем сиденье и ехать дальше. К вечеру мы должны быть в Индианаполисе (штат Индиана), это шестьсот километров от Доноры.

День был безоблачный, солнце только что поднялось и светило в заднее стекло. Я надел на девочку шляпу, оказалось, шляпа сидит криво, девочка раскричалась. Только мы ее успокоили, как нас обогнала машина с приоткрытым багажником, из которого торчали мешки; ребенок снова разбушевался. Насилу удалось растолковать ей, что багажник не закрыт из-за мешков.

Мы миновали границу штата Пенсильвания и проехали несколько километров по Западной Виргинии, которая вклинилась сюда узкой северной оконечностью. Мне вспомнилась фраза из приключенческого романа: «Но что такое луга Виргинии против прерий Техаса?»

Переехав по мосту через реку Огайо, мы очутились в штате того же названия. В машине сделалось жарко. Девочка сосредоточенно смотрела на дорогу, бусинки пота застыли над верхней губой, хотя мы приоткрыли окно. Потом она снова заволновалась, начала поминутно вскакивать, садилась, снова вскакивала. Я хотел дать ей попить и протянул бутылку с холодным чаем, но она не брала, а только смотрела на бутылку с таким ужасом, будто ничего страшнее на свете нет. Клэр сказала, что я держу бутылку «не в той руке». Я поменял руку, девочка взяла бутылку и присосалась к ней, посапывая от удовольствия. Когда она наконец напилась, я попробовал с ней заговорить, называл ее поочередно то Дельтой, то Бенедиктиной.

– Называй ее одним именем – попросила Клэр. – Я и так перемудрила с ее именами. В первое время я в минуты нежности всякий раз звала ее то так, то эдак, даже ласковые прозвища выдумывала, и это совсем сбило ее с толку. Теперь она требует, чтобы ее звали только одним именем, всякое второе приводит ее в ужасное замешательство. Я вообще наделала с ней много глупостей, – призналась Клэр. – Первая глупость – это, конечно, то, что я от большой любви столько раз давала ей разные имена. Мало того, я ведь в такие минуты норовила и все предметы вокруг нее по-новому называть, а у нее от этой чехарды голова кругом шла. А теперь она настаивает на первом наименовании вещи, всякое второе выводит ее из себя. Или еще: бывало, она спокойно чем-нибудь занимается, а я сижу и смотрю на нее. А потом не выдерживаю – у меня не хватает терпения просто сидеть рядом с ней и молчать – и отрываю ее разговором. А ее это отвлекает, и после мне же самой приходится ее успокаивать. Но самая большая моя ошибка – это идея неамериканского воспитания. Я не хотела, чтобы она вела себя так, будто ей принадлежит весь мир, или, хуже того, чтобы она считала всем миром только то, что принадлежит ей. Не хотела, чтобы она привязывалась к вещам, а американское воспитание только усиливает это пристрастие. Игрушек никаких не покупала, приучала играть предметами, которые предназначены для других целей, – зубными щетками, тюбиками от гуталина, вообще всякой домашней утварью. И она играла, а потом спокойно наблюдала, как я пользуюсь этими вещами в хозяйстве. Но если ими хотел поиграть другой ребенок, она жадничала, не давала точно так же, как ее ровесники не отдают свои игрушки. Я, конечно, решила, что у нее все-таки развиваются собственнические инстинкты, и однажды даже попыталась уговорить ее отдать какую-то вещь другому ребенку. Но она так вцепилась, куда там. И тогда – ведь я-то все еще думала, что это собственничество, – я отняла у нее эту вещь. Только потом я сообразила, что она вцепилась в свою игрушку со страха, теперь я вообще уверена, что дети не могут расстаться со своими вещами не из жадности, а от страха. Ребенок испытывает чисто животный испуг: только что вещь была рядом, принадлежала ему – и вдруг она далеко, у другого, а вместо нее – пустота. Ребенок тогда и себе места не находит. Но я в ту пору настолько была ослеплена своей педагогической мудростью, что живого ребенка не видела, видела только модели поведения и всякий поступок норовила истолковать по трафарету.

– Ну а теперь? – поинтересовался я.

– Иногда совсем не знаю, как с ней быть, – пожаловалась Клэр. – Особенно в дороге, когда долго едем. Чуть что – она из себя выходит: перед глазами-то все мелькает, движется, плывет, взгляду не за что уцепиться. Хорошо еще, ты здесь, на нас двоих ей легче сосредоточиться.

Я хотел было обернуться к девочке, но вовремя удержался: она только-только утихомирилась.

– Однажды у меня часы украли, – вспомнил я. – Казалось бы, пустяк, что мне какие-то часы, я их и на руке не чувствую. И все же потом я долго еще пугался: посмотрю на часы – а там пустое место.