Короткое письмо к долгому прощанию

– А у меня вот нет такой Америки, куда я могла бы съездить, как ты, – заметила Клэр. – Ты ведь словно на машине времени сюда переносишься, для тебя это не просто перемена мест, скорее уж путешествие в будущее. А мы здесь о будущем совсем не думаем, даже и не пытаемся представить, какое оно. Если с чем и сравниваем нашу жизнь, так только с прошлым. У нас и желаний никаких, разве что вернуться в детство. Мы только и говорим о первых годах – о первых годах собственной жизни или нашей истории. Говорим отнюдь не пренебрежительно, скорее с мечтой о возврате, о движении вспять. Между прочим, большинство сумасшедших здесь совсем не буйные, они просто впадают в детство. Глядишь, прямо средь бела дня у человека вдруг делается лицо ребенка. И таких все больше. Потом они или начинают петь колыбельные, или до самой смерти исторические даты твердят. В Европе душевнобольные чаще всего бредят обрывками молитв, у нас они ни с того ни с сего, даже если разговор всего лишь о еде, начинают сыпать названиями и датами победоносных национальных битв.

– Помню, когда я в первый раз был в Америке, – сказал я, – я замечал только картинки: бензоколонки, желтые такси, открытые кинотеатры для автомобилистов, рекламные панно, автострады, междугородные автобусы, табличку автобусной остановки на проселке, железную дорогу в Санта-Фе, пустыню. Люди не доходили до моего сознания, и мне это нравилось. Теперь мне наскучили картинки, я хочу видеть и другое, но странное дело, гораздо реже чувствую себя в своей тарелке: к людям привыкать трудней.

– Но сейчас-то тебе хорошо? – спросила Клэр.

– Да, – ответил я.

Я заметил, что опять говорю о себе, и спросил:

– Хочешь, я почитаю тебе «Зеленого Генриха»?

Мы вышли из ресторана и снова оказались на пешеходном мостике. Взошли звезды, и луна светила так ярко, что на дальнем повороте, откуда выныривали машины, были видны их длинные скользящие тени. Стремительно приближаясь к огням мотеля и ресторана, тени таяли – машины как бы съеживались. Насмотревшись на них, мы спустились вниз и по широкому двору, где с каждым шагом тишина обнимала нас все плотней, пошли к себе.

Клэр заглянула к ребенку, потом через смежную дверь вернулась ко мне. Чуть откинувшись, она села на кровать, а я устроился в широком кресле, свесив ноги через подлокотник. Время от времени до нас доносился слабый рокот проезжающих машин. Я читал о том, как Генрих Лее в первый раз поцеловался: его охватил леденящий холод, он и девушка вдруг почувствовали себя врагами. Так они и дошли до ее дома. Генрих принялся кормить коня, а девушка, расплетая волосы, смотрела на него из окна.

«Медленные движения наших рук в окружающей тишине наполнили нас глубоким чувством счастливого покоя, и нам казалось, что мы могли бы так провести целые годы. Время от времени я сам откусывал от куска хлеба, которым кормил коня, и, видя это, Анна тоже достала из шкафа хлеб и, стоя у окна, стала его есть. Мы не могли не посмеяться над этим. И точно так же, как после нашего торжественного и шумного обеда простой кусок сухого хлеба показался нам таким вкусным, так и эта новая форма наших отношений показалась нам теперь тихой гаванью, в которую после пережитой нами маленькой бури вошло наше судно и в которой мы должны были бросить якорь» [26].

Потом я прочел про другую девушку, которая любила Генриха за выражение его лица и всегда старалась угадать, о чем он думает, и хотела думать о том же…

Я увидел, что глаза у Клэр слипаются, она засыпала. Несколько минут мы просидели молча.

– Поздно уже, – сказала она. – И я устала от машины.

Она ушла к себе в комнату, слегка пошатываясь.

Той ночью время даже во сне тянулось страшно медленно. Кровать была широченная, я перекатывался по ней с боку на бок, отчего ночь показалась еще длинней. Зато впервые за много месяцев я видел сны, в которых снова был вместе с женщиной и даже желал ее. Последние полгода, когда у Юдит и у меня, стоило нам только завидеть друг друга, просто горло перехватывало от лютой и безысходной ненависти, я даже во сне не мог сойтись с женщиной. Не то чтобы я испытывал отвращение при мысли о физической близости, нет, просто на самую эту мысль я был не способен. Конечно, я помнил, что бывает такое, но представить себе этого не мог и не испытывал никаких побуждений. Я даже смаковал это состояние, пока оно не сменилось оцепенелой и задумчивой просветленностью. Тут уж я не на шутку перепугался. Сны, в которых я снова обрел способность грезить о близости с женщиной, скрасили и оживили долгую ночь. Пробудился я с чувством радостного нетерпения. Я даже подумал рассказать Клэр об этих снах, но потом решил подождать до другого раза – вдруг мне еще что-нибудь приснится.