Короткое письмо к долгому прощанию

В веренице столбов, протянувшейся через поле, один покосился: девочка снова закричала. Мы остановились возле придорожного супермаркета; Клэр решила, что девочке надо немного пройтись. Она усадила ее на большого игрушечного слона, он качался, когда в него опускали десять центов, и качала до тех пор, пока ребенок вроде бы не успокоился. Но тут девочка заметила темные потеки собачьей мочи на бетонном цоколе качелей и потребовала, чтобы ее немедленно сняли. Она судорожно вертела головой во все стороны, но еще более порывисто отворачивалась от увиденного, точно все вокруг ее пугало. Клэр даже не удалось показать ей канюка, плавно кружившего над зданием: девочка буквально повисла на ее вытянутой руке. Клэр уложила ее на заднем сиденье, она не сопротивлялась, только попросила переставить фотографии на ветровом стекле. Пока Клэр ходила в магазин за апельсиновым соком, я то и дело переставлял фотографии; всякий раз выяснялось, что я расположил их не так, а убрать их совсем девочка тоже не разрешала. Когда я передвинул очередную фотографию куда-то не туда, ребенок панически взвыл голосом почти что взрослым. Вероятно, она хотела увидеть только ей одной известный узор, который я каждый раз все более беспомощно начинал строить и тут же разрушал. Когда Клэр вернулась, ребенок был вне себя, он неистовствовал. Я на секунду отвлекся, перестал двигать фотографии – и девочка мгновенно затихла; сколько я ни смотрел, обнаружить скрытого смысла в расположении снимков мне так и не удалось. Клэр перелила сок в бутылочку и дала ребенку. Никто из нас не проронил ни слова. Глаза у девочки широко раскрылись, она моргала все реже, потом заснула. Купив сандвичей и фруктов, мы поехали дальше.

– Я сразу представил себя на ее месте, – сказал я немного погодя. – Первое, что я помню в жизни, – это мой собственный крик, когда меня купали в корыте и внезапно выдергивали затычку: я пугался урчания вытекающей воды.

– А я иногда совсем забываю о ребенке, – ответила Клэр. – Тогда я сама беззаботность. Я совсем ее не чувствую, так, вертится что-то под ногами, вроде кошки или собаки. Потом вдруг спохватываюсь, что она здесь, и понимаю, что могу только одно: любить ее, и ничего больше. И чем больше люблю, тем сильнее за нее боюсь. Иногда, когда долго на нее смотрю, я уже не могу отличить, где любовь, а где страх. Нежность такая, что превращается в страх. Однажды я прямо изо рта у нее вытащила леденец – представила вдруг, как она подавилась и задыхается.

Клэр говорила ровным голосом, словно сама себе удивляясь. Она внимательно следила за зелеными указателями над автострадой, чтобы не пропустить нужный поворот на обводное шоссе вокруг Колумбуса. Дорога больше не петляла, почти целый час она шла по прямой без малейшего изгиба – ребенку лучше спалось. Холмы тут были поменьше, зелень на полях сочнее, ростки маиса выше, чем в Пенсильвании.

Когда Колумбус остался позади, Клэр глазами указала мне на зеркальце заднего вида, и я увидел, что девочка просыпается. Волосы прилипли к вискам, личико раскраснелось. Некоторое время она неподвижно лежала с открытыми глазами, потом заметила, что за ней наблюдают, и лукаво улыбнулась мне. Она молчала и только довольно поглядывала по сторонам. Это была игра, каждый из нас ждал, кто первым скажет слово или пошевельнется. В конце концов проиграл я – сменил позу. Только тогда девочка заговорила.

Мы свернули на проселок и, отъехав от шоссе, остановились. Перед нами раскинулась просторная зеленая лужайка, мы пошли к ней, ветер ворошил волосы. Я заметил, что виски у девочки по-прежнему влажные, мы склонились над ней и поняли, в чем дело: над самой землей воздух был душным, ни ветерка. Клэр взяла ее на руки, и волосы мгновенно просохли. Мы присели на берегу небольшого пруда. Вокруг жесткая, как на болоте, трава, в коровьих следах кучками росли мелкие грибки белого цвета. Над поверхностью воды плавали островки мусора, лепешки навоза, пятна лягушачьей икры. Только стремительный рывок водомера время от времени взрезал водную гладь. Вокруг полузатонувшего сука скопилась пена, от нее дохнуло смрадом.