Корсар

— Мне что? — возразила она, и ее вздернутая губа обнаружила белые зубы. — А вот что: мне не нужно ни мужских клятв, ни поповских молитв, чтобы удержать свое добро. И вот что за меня постоит…

Она показывала пальцем на вонзившийся в стол нож.

Тома галантно вытащил его и передал ей. И ему пришлось употребить всю свою силу, чтобы сделать это сразу, так сильно ткнула ножом эта дама.

— Вот черт! — сказал он восторженно. — Это не похоже на работу спустя рукава. Мне бы хотелось иметь помощь этой руки при абордаже!

Польщенная возлюбленная Краснобородого ударила кулаком по плечу Тома.

— Клянусь господней требухой! — вскричала она, — я хочу такой абордаж! Я буду ему рада, если мы будем драться плечо к плечу! Капитан Тома, я сказала тебе, что ты мне нравишься, а мое слово верное!., слушай же: когда я надую этого борова Бонни… а это, наверно, будет скоро, потому что дьявол меня опоил или ослепил в тот злосчастный день, когда я взяла себе в любовники эту скотину!.. Когда я его надую, говорю я, то это будет, — если найду тебя в своих водах на расстоянии пушечного выстрела, — с тобой…

На что Краснобородый ответил такими раскатами смеха, что действительно чуть не лопнул.

С этого дня Тома отказался от одиноких прогулок, которые и до сих пор не давали ему удовлетворения. Он нашел лучшее развлечение в обществе веселого флибустьера и его воинственной подруги, а также и разных других авантюристов, которые, подобно Краснобородому, не имели сейчас ни гроша, а шатались по всем кабакам острова, чтобы использовать тот небольшой кредит, который им еще предоставляли. Тут пили вперемежку люди самые необычайные и самые разнообразные. Тома Трюбле отметил среди прочих одного француза, родом с острова Олерона в провинции Они; француз этот, воспитанный в духе так называемой реформированной религии, сохранял в силу этого кажущуюся строгость нравов, весьма близкую к ханжеству, но был ничуть не менее храбр и отважен, чем любой католик. Другой француз, родом из Дьеппа в Нормандии, был до того жирен и толст, что при виде его можно было счесть его калекой, хотя на самом деле никто не мог сравняться с ним в живости каждый раз, как надо было устремляться навстречу ударам и особенно, когда надо было на один удар ответить десятью. Третий молодец своеобразием превосходил даже первых двоих: это был венецианец, называвший себя дворянином и всегда прибавлявший к своему имени Ser, т. е. господин, — на венецианском наречии. Этот дворянин уверял, что происходит из семьи патрициев, чуть ли не дожей. Он именовал себя Лореданом; впрочем, это громкое имя, имя древнего дожа, шло к редкой красоте его лица, к тонкости его рук, к гордой и мягкой грации его походки. В остальном этот Лоредан — принц или мужик, безразлично — был настоящим флибустьером, и из лучших, хотя в противоположность нормандцу из Дьеппа и гугеноту с Олерона, так же как и всем почти товарищам их, он не был прирожденным моряком, а начал плавать уже возмужалым; детство его и юность составляли настоящий роман. Не было такого ремесла, в котором Ло-редан-флибустьер не поупражнялся бы, должности, которой бы он не занимал, авантюры, которой бы не испытал на суше и на море, в лагерях, в городах и при дворе, словом, всюду, где должным образом ценят хорошую шпагу, которая не залеживается в ножнах.

Эти люди и много других стали отныне привычным обществом Тома Трюбле, который по-прежнему жил на борту «Горностая» и ежедневно сносил гордые речи и резкости севильянки Хуаны, но который отныне стал каждый вечер съезжать на берег на своем яле, чтобы разыскать в каком-нибудь городском кабаке шайку праздных флибустьеров, выпить с ними и повеселиться, — на самом деле или для виду. Впрочем, никто из этих людей и не подозревал, чтобы у Тома, короля корсаров, могло быть хоть малейшее основание не считать себя счастливейшим из смертных, а тем более, чтобы в вине и роме он мог искать забвения от обид, причиненных ему пленницей, — той пленницей, которая, в представлении всех авантюристов, людей мало чувствительных и не склонных подчиняться владычеству какой бы то ни было женщины, очевидно, была покорной служанкой такого бойца, как Тома Трюбле, — служанкой и рабой, послушной малейшим прихотям своего господина, всем его сладострастным и прочим фантазиям. Они бы немало удивились, если бы узнали, что в действительности не было ничего подобного…

VI

Тома Трюбле уже дважды пытался взять приступом добродетель или мнимую добродетель своей пленницы Хуаны. И дважды был он отражен самым решительным образом — так решительно, что он откладывал и переносил с недели на неделю свою новую атаку. Первые две последовали на протяжении всего нескольких часов, — одна на борту галиона, в тот день, когда его взяли на абордаж, другая на борту «Горностая», в ночь того же самого дня. Но с тех пор сто новых дней и сто новых ночей сменили друг друга, потому что прошло уже три полных месяца, как Луи Геноле ушел из гавани Тортуги, увезя на своем корабле всю прежнюю команду Тома Трюбле и оставив его почти одного на разоруженном фрегате.