Корсар

Нечего и говорить, что Тома был тут же, рядом с отцом и матерью, Мало и Перриной, и с сестрой своей Гкльеметой; а также с братом своим Бертраном и братом Бартелеми, так как оба они воротились из недавнего похода к берегам Анголы. Все они держались гордо и очень прямо, как подобает почтенным людям, богатым и уважаемым, о которых даже самые злые языки не смеют судачить. И немало важных горожан потеснилось и отошло, чтобы дать в своей компании побольше места этим Трюбле, являвшимся отныне настоящими буржуа. Тома, осмотревшись вокруг, узнал своего крестного Гильома Гамона господина де ла Трамбле, а также Жана Готье и брата его Ива и потом Пьера Пикара — все богатых арматоров; неподалеку стоял кавалер Даникан, которого двадцать предприятий, увенчавшиеся полным успехом, бесспорно сделали настоящим королем каперства и торговли; а за ним прятался Жюльен Граве, который благодаря своей скаредности настолько же оскудел, насколько возвеличился кавалер Даникан… Одним словом, тут находился буквально весь Сен-Мало; и, сказать по правде, викарий мог гордиться столь обширной и прекрасной аудиторией.

Но будучи поистине святым человеком, одному лишь Богу приписал он заслугу в этом и ему вознес хвалу. Перекрестившись и прочтя краткую вступительную молитву, он начал свою проповедь, возгласив в качестве введения во весь голос, который у него был громоподобный, божественную заповедь, к коей хотел он в этот день привлечь внимание своей паствы:

— Не помяни имени господа Бога твоего всуе…

Те же, кто в эту самую минуту глядел случайно на Тома Трюбле, сеньора де л’Аньеле, могли заметить, как он внезапно вздрогнул, — очевидно, по причине холодного ветра, подувшего на него из-за какой-нибудь плохо прикрытой двери или из разбитого оконного стекла…

* * *

Далеко от кафедры, — далеко также и от именитых особ, граждан знатного города, и от степенных женщин — их жен, сестер, дочерей и матерей, — скромное существо, одетое во все черное, со вдовьим чепцом на голове, старалось остаться незамеченным, как бы прячась в тени колонны. И рядом с этим существом, с Анной-Марией, бывшей когда-то Кердонкюф, стоял, держась за ее юбку, незаконный ребенок, родившийся у нее от Тома; ребенок, не имевший отца, и для которого его безропотная мать и не ждала никакого отца.

* * *

Между тем проповедник находился уже в разгаре своего поучения:

— Так-то вот, возлюбленные братья, — говорил он, — надлежит ясно усвоить эти важные понятия! Не только лживые клятвы запрещает и осуждает божественная заповедь; не только эти слишком ужасные преступления, осуждаемые даже язычниками и которыми, я уверен, ни один настоящий малуанец не осквернит свою душу… Но также и всю мелкую божбу и богохульство, из которых малейшее сильнее отягчает христианскую совесть, чем пески Сийона отягчаются башнями Кик-ан-Груань и Женераль, обеими сразу! Помните это хорошенько, братья мои, помните об этом непрестанно: одно лишь имя господне, произнесенное понапрасну, подвергает нас самым ужасным пыткам чистилища! И я не хочу здесь даже и вспоминать о неимоверно худшем, тяжком и смертном грехе: ибо всякий, кто умышленно призовет спасителя нашего Иисуса или его пресвятую матерь, или кого-либо из преславных святителей, обитающих в раю, в свидетельство ложного, тот — дважды лжец перед Богом и перед своим ближним, сейчас же после смерти прямо отправится кипеть в дьявольском котле сатаны, всегда полном до краев горящей серой, расплавленным свинцом и тысячью других зажигательных составов… Вечно, о мои братья! Представьте себе беспримерный ужас этой длительности, не имеющей конца, по сравнению с которой сотни тысяч столетий поистине не длиннее одной секунды! Братья, да будет вам таковое спасительное устрашение могущественным препятствием к совершению греха, тем клином, который бы не выпустил из уст ваших ни одно лживое или неосторожное слово, которое вы бы покусились произнести!..