Корсар

Так проповедовал почтенный викарий, с великим умилением и убедительным красноречием. И все напрягали слух, чтобы ничего не пропустить из поучения, — как вдруг непривычное волнение пронеслось среди стоявших около боковой двери, через которую входят верующие миряне, ибо главным ходом пользуются лишь его высокопреосвященство господин епископ, а также и другие церковнослужители как из епископского дома, так и из орденского капитула. Итак, толпа верующих, стоявшая до сих пор неподвижно и в молчании, зашевелилась и стала перешептываться, потому что, в противность доброму порядку и благочинию дома божия и несмотря на то, что торжественная обедня началась уже не менее как три четверти часа тому назад, какая-то дерзкая женщина распахнула обе обитые кожей створки деревянной двери и, расталкивая окружающих, продвигалась в середину храма, столь же нахально, как если бы еще не пелось Intrabo ad altarem Dei. Шум был достаточно силен, а суматоха достаточно заметна для того, чтобы со всех сторон движимые любопытством лица повернулись к тому месту, откуда исходила эта непристойная сумятица. Тогда Тома, также повернувшись, подобно своим соседям и соседкам, задрожал и сделался белее савана — при виде Хуаны…

* * *

Несмотря на ясно выраженное ею желание и на все те угрозы, которые она по сему случаю высказывала, Тома никогда и в голову бы не пришло повести свою любовницу «за руку» — как ей бы того хотелось «в самую святую из малуанских церквей». Легкомысленно положившись на старое изречение, по которому у баб семь пятниц на неделе, он тщательно остерегался в течение всей недели опасных тем о набожности, исповедях и молитвах. Впрочем, и Хуана больше к ним не возвращалась. Так что Тома, когда суббота миновала, решил, что дешево отделался и может быть спокоен: Хуана, как было совершенно очевидно, забыла о своей мимолетной прихоти.

Хуана же ничего не забыла, так как она никогда ничего не забывала. Но чрезвычайно оскорбленная нерешительностью своего возлюбленного и уверенная в глубине души, что он в действительности стесняется ее, она решила вывести его на чистую воду, отправившись одна туда, куда он не беспокоился ее свести, и присоединившись там к нему на виду у всех. Это она и сделала, как мы только что видели…

* * *

И вот она была здесь, в самой середине этого собора, полного именитых малуанцев, которые все заметили ее и все продолжали ее разглядывать, удивляясь этому незнакомому лицу, порицая это шумное вторжение, которым так досадно была прервана служба… С высоты своей кафедры непременный викарий, дважды прервав свою проповедь, бросал на непрошеную пришелицу сердитые взгляды. И он комкал и сокращал заключение своей речи, видя, что рассеянная аудитория уже не слушает своего пастыря с прежней набожной сосредоточенностью…

* * *

Гильемета тоже посмотрела — увидела, поняла. Ревность ее, всегда готовая вспыхнуть, с первого взгляда почуяла в этой странной девушке — слишком стройной и слишком смуглой, со слишком красными губами и слишком блестящими глазами — соперницу и врага, воровку, присвоившую себе расположение и доверие Тома, которая, без сомнения, заставляла его, встречаясь с ним Бог его знает где, каждый день покидать на долгие часы опечаленный этим родительский дом…

Побледнев от сдерживаемой ярости, Гильемета украдкой поглядела на брата. Тома, стиснув зубы и нахмурив брови, не отводил больше взгляда от алтаря. Но надо было плохо знать его, чтобы ошибиться при виде свирепого и упрямого выражения этого взгляда, в котором Гильемета лучше, чем в раскрытой книге, читала смущение, гнев, неловкость и смертельный страх…

* * *

Между тем торжественная служба подходила к концу. Обратившись лицом к верующим, священнодействовавший пастырь пропел Ite, missa est. Затем, перейдя, согласно обряду, от посланий к евангелию, он начал заключительное: In principio erat verbum… А Тома, озабоченно размышлявший, не усматривал никакой возможности избежать, выходя из собора среди своих родных, встречи с Хуаной. Что она сделает? Какой устроит ему скандал? Он не смел и представить себе этого…

Священник, спустившись со ступенек, запел теперь: Domine, fac salvum regem… и все молящиеся ему подпевали, как надлежало верным подданным, преданным своему государю.

И один лишь Тома молчал, столь сильно озабоченный, что забыл — поистине впервые — помолиться Богу о благоденствии и славе этого короля, Людовика XIV, которого он, Тома, горячо, однако же, любил.

* * *

Наступила, наконец, страшная минута. По выходе из дома господня Тома, принужденному следовать вместе с Бертраном, Бартелеми и Гйльеметой за медленно шагавшими, взявшись под руку, Мало и Перриной, Тома ничего не оставалось делать, как спуститься по улице Блатрери и подойти к арке, которая служит выходом из церковной ограды. У самой же арки остановилась Хуана в ожидании своего возлюбленного.