Корсар

Место было выбрано удачно — весь город толпился вокруг. Нигде не мог бы разразиться скандал крупнее и опаснее. Уже много любопытных остановилось около этой странной девушки, которой никто до того не видал и о которой никто ничего не знал.

Трюбле подходили к арке. Хуана живо выступила вперед, одной рукой отстранила стоявшего у нее на дороге Бартелеми и схватила за руку Тома, сказав ему настолько громко, что всем с одного конца улицы до другого все до единого слова было слышно:

— Не пойдем ли мы домой, моя радость?

* * *

Народ, который толпился на мостовой, болтая и зевая по сторонам, в ожидании очереди, чтобы пройти тесным сводчатым выходом, внезапно замолчал. И наступила полнейшая тишина. В ту же секунду не осталось ни одного малуанца, который бы не сообразил в точности, в чем дело, кто такая Хуана, какие отношения соединяют ее с Тома, и какое бесчестие должно от этого пасть на всех носящих имя Трюбле, начиная с Мало и Перрины и кончая Гиль-еметой и ее братьями. Действительно, все они, сколько их тут было, стояли ошеломленные и подавленные, как люди, которых поразил гром небесный. Никто из них не произнес ни звука. Что придало дерзости Хуане, которая, не выпуская руки Тома, воскликнула:

— Ну, что же? Идете вы?

Тогда Тома Трюбле, который до сих пор не вымолвил ни слова, вдруг очнулся и сделался самим собой. Все было безнадежно потеряно: скандал был публичный и такого свойства, что его в будущем нельзя было никогда загладить. Оставалось, значит, только идти напролом, гордо подняв голову, — как это делают флибустьеры и корсары, идя в бой один против тысячи. Тома Трюбле, сеньор де л’Аньеле, выпрямился во весь рост и окинул толпу огненным взглядом. Затем, обращаясь к своей любовнице:

— Эй! — крикнул он, и голос его прозвучал сухо и повелительно, как звучал на мостике «Горностая» в часы сражения. — Эй, ты! Кто тебе разрешил сюда являться? И с каких это пор ты поступаешь по-своему, не слушаясь моих приказаний?

Хуана, смертельно побледнев, отступила на шаг и раскрыла рот для ответа. Но не успела она это сделать, как Гильемета, неистово возрадовавшись нахлобучке, которой подвергалась соперница, разразилась пронзительным смехом. И Тома мгновенно набросился на нее:

— Ты, — приказал он, — молчать! Береги задницу и не вздумай трогать эту вот, если тебе дорога твоя шкура!

Выставив когти, лицом к лицу, обе девушки, казалось, готовы были броситься друг на друга. Толпа, жадная до скандалов и лакомая до потасовок, уплотнилась вокруг них. Перепуганная старая Перрина обеими руками удерживала свою Гильемету. Но Мало Трюбле, выйдя внезапно из своего первоначального оцепенения и большим усилием воли вернув к себе достоинство отца и главы семьи, увлек за собой свою супругу:

— Жена, — сказал он, — ступай прочь отсюда!

Он посмотрел на Тома — на самого дорогого своего сына… и старое родительское сердце болезненно сжалось. Однако же он не колебался. Он повторил:

— Прочь отсюда, жена! Наше место у себя дома… Уходи прочь! И всем своим детям я велю идти за нами…

И он выпрямился, произнося последнее слово:

— А те, кто не пойдет за мной, больше не дети мне!

Бертран и Бартелеми поспешно повиновались. Гильемета стиснула зубы, но повиновалась тоже.

И все пятеро пошли прочь, не поворачивая головы…

Один Тома остался позади. Он смотрел на Хуану.

Народ вокруг, думая, что он ее сейчас бросит, начал смеяться и принялся издеваться над ней, отпуская множество шуточек, согласно достойному обычаю людей, которые торопятся оскорбить и унизить всякую несчастную женщину, как только увидят ее без защиты. Однако же в этом случае люди эти плохо рассчитали, так как Хуана не была еще в их власти. Тома был здесь. И достаточно было этих шуток и издевательств, чтобы снова вернуть его своей любовнице, несмотря на решительное приказание старого Мало. Видя поддержку корсара, насмешники, как по волшебству, снова сделались серьезны. Тогда Тома и Хуана, взявшись за руки, вместе прошли под аркой и отправились как раз в обратную сторону.

Но, очевидно, было предначертано, что в этот день Тома Ягненок должен встретить на своем пути все наихудшие препятствия. В то время, как он сворачивал, миновав арку, влево на улицу Ленного Креста, чтобы кратчайшим путем достигнуть улицы Пляшущего Кота, — раз отныне у него не было другого жилья, кроме дома Хуаны, — кто-то снова преградил ему дорогу; и это был не кто иной, как Луи Геноле, который затерявшись в толпе, наблюдал за всей этой сценой и, сообразив, что Тома таким образом порывает со всеми своими родными, инстинктивно принял некое решение, составил план и теперь выполнял его.

Подойдя, стало быть, к Тома, он сказал ему:

— Брат, взгляни!

И Тома, посмотрев, увидел позади Геноле женщину, одетую во все черное, и ребенка, державшегося за юбку этой женщины: Анну-Марию и незаконного своего сына. Ни она, ни он не говорили, и Геноле не прибавил ни слова к тем двум, что произнес. Тома, между тем, видя их троих, молча умоляющих его, почувствовал, что в груди у него сердце сжимается.