Корсар

Старик Мало и супруга его Перрина, совершенно не подозревая, что их парнишка, которого они продолжали втайне любить, так же, как отец и мать блудного сына, — по евангельскому слову — не переставали любить его, пока он путешествовал вдали от них; находится накануне путешествия и должен расстаться с ними, не сказали ни одного родительского слова, чтобы задержать его, и спокойно оставались у себя дома, оба убежденные в том, что рано или поздно сыну их надоест его поганая девка, и он, прогнав ее, вернется просить прощения, которое они охотно поскорее бы ему дали. Они успокаивали себя таким образом, а впоследствии горько сожалели, что были недостаточно проницательны и недостаточно также снисходительны. Ибо Тома, страдавший, как известно, от своего отчуждения и от враждебности, которую выказывал ему весь город, был в таком состоянии, что малейшее проявление нежности со стороны родных его, наверное, удержало бы на берегу и привязало к отчей земле, дорогой все же его малуанскому сердцу. Но этого проявления нежности он так и не увидел…

Между тем Гильемета, неустанно следившая за своим братом и мавританской потаскухой, как она с ласковой фамильярностью называла Хуану, что-то учуяла. Служанки, которых она подкупала своими старыми лентами, платками, косынками и разными тряпками, донесли ей, что Тома купил «Горностая» у кавалера Даникана и что Луи Геноле его вооружает. Девки эти узнали все от своих любовников, либо матросов, либо служащих у поставщика, либо писцов у нотариуса, который выправлял договоры. Так что Гильемета, не сомневаясь в том, что новости эти, следуя одна за другой, предвещают немедленный отъезд корсара, могла бы в свою очередь предупредить об этом своих родных. И, пожалуй, она бы так и сделала, несмотря на то, что все еще сердилась на Тома, если бы, проходя однажды по Межбазарной улице, не восхитилась прекрасной гранитной постройкой, к крыше которой каменщики только что подвязали три цветущие ветки золотохвороста в знак окончания ее. Расспросив, она чуть не задохнулась от ярости, узнав, что постройка эта — роскошнейший особняк — как раз позавчера передана новому владельцу и что покупателем и теперешним ее хозяином является не кто иной, как господин де л’Аньеле собственной персоной, который уплатил ровным счетом четыре тысячи экю — сумму, поразившую ротозеев, — так велика она была.

— Так значит, — тотчас же подумала исступленная ревнивица, — так значит, эта шлюха чуть не негритянской породы скоро станет жить во дворцах! А мне надо будет смотреть, как она из себя корчит принцессу, тогда как ее любовник, глупый рогатый Тома, по-прежнему будет досыта издеваться надо мной! Пусть лучше он завтра же уезжает на своем проклятом фрегате, увозя с собой мавританскую потаскуху, и пусть отправляется подальше, чтобы мне никогда не слышать ни про него, ни про нее!

И так бормоча, она тотчас же дала обет, посулив Богоматери-Скоропомощнице поставить ей свечу белого воска в шестнадцать фунтов весом, при том условии, что Тома и Хуане не позволено будет во всю их жизнь ступить ногой в роскошное жилище на Межбазарной улице.

Поэтому-то Гильемета никого не предупредила о предполагаемом путешествии Тома из боязни, чтобы ему не воспрепятствовали. Так что Мало Трюбле с Перриной, их сыновья Бертран, Бартелеми и Жан, только что вернувшийся из индийской кампании, — все до последней минуты оставались в неведении о близкой разлуке с Тома. Поэтому ничто не предотвратило этой разлуки, не смягчило ее.

* * *

Наконец приблизился назначенный день. Оставалось не больше недели. Луи Геноле проводил все дни на фрегате, чтобы лучше удостовериться в том, что каждый шкертик на месте и что все в полном порядке. Тома решил сняться с якоря в день святой Варвары, покровительницы бомбардиров и прочего народа, имеющего дело с порохом. Этот день, то есть 4-е декабря, приходился в этом 1678 году на воскресенье.

Девять же дней тому назад, в пятницу 25-го ноября, Тома, пожелавший сам осмотреть своего «Горностая» сверху донизу, возвращался с него в город в сопровождении Луи Геноле. Выйдя на берег у Старой Набережной, они, стало быть, направлялись к воротам Ленного Креста и с этой целью шли вдоль вала, шагая неторопливо, подобно людям, которым некуда спешить. Тома рассказывал Луи последнюю выходку ехидны Гильеметы: проследив тайком за возвращавшейся домой Хуаной, она вылила ей на голову полную лоханку грязной воды, попортив и загубив шелк ее платья.

Луи Геноле молча качал головой и смотрел в землю.

— Впрочем, — сказал Тома, — наплевать. Эта проклятая Гильемета мне теперь нипочем, и ее ярость, смешная и преувеличенная, не может меня трогать, раз я не хочу больше, как говорил тебе, быть Трюбле, и отныне буду просто Ягненком. Я отвергаю тех, кто отверг меня. И если ты меня любишь, то никогда больше не говори мне о них ничего!

Они подходили к воротам. Луи Геноле вдруг остановился и посмотрел на Тома: