Корсар

— И о других тоже? — спросил он серьезным и почти умоляющим голосом, — и о других тоже не должен я тебе ничего говорить?.. О женщине в черном платье и об ее ребенке, который ведь и твой ребенок?

В глаза Тома, цвета изменчивой воды, внедрял он мольбу собственных глаз, цвета темной и неподвижной ночи.

Но Тома, ничуть не колеблясь, в свою очередь решительно взглянул на него и положил затем обе руки ему на плечи.

— Упаси меня боже, — сказал он, — платить кому бы то ни было злом за добро и смешивать в одну зловредную породу и добрых, и злых! Я принял решение относительно Анны-Марии и ее сына, и ты можешь его узнать: этот особняк, который я рассчитывал купить для себя лично и для моей подруги в одной из новых улиц города, я действительно купил и занялся теперь тем, чтобы хорошенько снабдить его хорошей и красивой обстановкой, с хорошей и красивой посудой в шкафах, хорошим и красивым бельем на кроватях. Как только все будет в порядке, сейчас же совершу должным и законным образом дарственную запись на все это на имя сына, а также его матери; она будет пользоваться пожизненным владением, он получит в окончательную собственность. Бумаги будут выправлены у нотариуса не позже завтрашнего дня. Сходи посмотреть лачугу. Она совсем рядом с твоим домом, на Межбазарной улице, и ты можешь убедиться, что она весьма привлекательна. Отныне Анна-Мария будет в ней жить, имея достаточно денег, чтобы оплачивать, не скупясь, все свои желания, всего иметь вволю. Пусть подохнет от зависти весь город, начиная с противной злюки Гильеметы!

Он снял руки с плеч Луи; отошел на три шага и, отвернувшись, докончил про себя, втихомолку, не раскрывая рта, не шевеля губами и языком:

— И главное, пусть Равелинский Христос и Богоматерь Больших Ворот, которых я так неосмотрительно призвал над телом умирающего Винцента Кердонкюфа, снимут с меня грех клятвопреступления!

Луи Геноле, между тем, от удовольствия и волнения, расплакался вовсю. Затем, поразмыслив:

— Ах! — сказал он, — ты очень щедр и люб мне этим… Но хочешь — верь мне, хочешь — нет, а несмотря на всю твою щедрость, незамужняя мать предпочла бы отца для своего сына и мужа для себя…

Но Тома, вздрогнув, словно его задели за живое, жестом не дал ему продолжать. Затем, бессильно опустив обе руки, повторил:

— Я не люблю ее!

Он походил на человека, удрученного, раздавленного непосильной ношей…

* * *

Они миновали ворота и ступили на уличную мостовую. Бретонский дождь поливал их мелкими капельками. Тяжело ступавший Тома скользил на размягченной уже почве, несколько раз Луи пришлось его поддерживать.

Когда они подошли к углу улицы Трех Королей, какая-то нищая, до ужаса старая и худая, протянула им свои землистые когти и попросила милостыни во имя Великомученицы Екатерины, святой того дня. Тома, щедрый как всегда, бросил в эти когти монету в шесть ливров. Тогда нищая, как бы ослепленная солнцем, согнулась в своих отрепьях для поклона, так что лбом ударилась в грязь, и поспешно схватила корсара за край его плаща:

— Бог в помощь вам, мой добрый господин! — кричала она, словно блеющая коза, — Бог в помощь вам! Пусть вернет он вам сторицей ваше щедрое подаяние! Конечно, Бог в помощь вам! Все-таки дайте вашу руку старой Марии Шьенпердю, чтобы и она попробовала вам погадать и предохранить вас, сколько можно, от скверных акул, врагов ваших… Ну, давайте же вашу руку, чтобы добрая старуха Мария прочитала по ней вашу судьбу от начала до конца: хорошее и дурное, дни и ночи, гогу и магогу, — как меня обучили египтяне!

Удивленный, встревоженный даже, Тома остановился:

— Египтяне? — переспросил он.

— Ну да, египтяне! — отвечала старуха. — Египтяне, цыгане и сарацины, злые и нехорошие племена, укравшие меня у родителей, когда я была еще слабым ребенком. Но пресвятая дева Мария защитила меня, потому что я молилась ей, как только умела, а она — моя заступница. И проклятые нехристи, державшие меня в плену, все перемерли, кто на виселице, кто на костре; а я — вот она, добрый мой господин!

Не колеблясь больше, Тома дал ей левую руку:

— Смотри на здоровье! — сказал он.

Упоминание божьей матери достаточно успокоило его сомнения насчет возможной греховности таких языческих действий. Геноле, напротив, враждебно относившийся ко всякому колдовству, поспешно отступил под самый навес соседнего дома и бросал на гадалку подозрительные взгляды.

— О! — воскликнула она, рассматривая вблизи широкую ладонь корсара. — Вот уж подлинно знатная рука, добрый мой господин!

Она ее трогала концами своих пальцев, иссохших, как у старого трупа, поворачивая ее и изгибая, очевидно, желая получше рассмотреть ее во всех направлениях и под всеми углами зрения.

— Я тут вижу много сражений, много побед и много славы, а также много золота и серебра… О! Возможно ли иметь такое счастье и преуспевать таким образом чуть ли не во всех предприятиях?.. А! Впрочем… позвольте… вам надо остерегаться брюнета… иностранца, падкого до разврата… вам надо беречься этого человека и беречь от него и свою хозяйку…

Тома размышлял, нахмурив брови:

— Иностранца? — спросил он.