Корсар

Теперь он целыми днями находился в своей каюте помощника, выходя из нее лишь для обходов и осмотров, которые он настойчиво производил по всему кораблю, стараясь по крайней мере поддерживать повсюду ту строгую дисциплину, без которой на море возможны лишь поражения и аварии. Но, совершив эту обязанность, Луи Геноле снова возвращался к себе и закрывал дверь, чтобы не слышать больше вечного шума, раздоров, споров, богохульств, бесстыдных толков и прочих громогласных бесчинств, которые могли смутить его в его молитвах. Ибо, запершись один в своей каюте, Луи Геноле теперь только и делал, что молился. Он молился весь день или, по крайней мере, все свободные от вахты часы. Да и ночью он еще раза два набожно вставал с постели, чтобы спеть ночное бдение и утреню при звуке корабельных склянок, отбивавших восемь, а затем четыре удара, что на морском языке означает полночь и два часа пополуночи. Он молил господа нашего Иисуса Христа, святых ангелов и архангелов, апостолов, великомучеников, словом, всех святых, больших и малых, о милости и сострадании к этим самым малуанцам, капитану и матросам, столь безумно предавшим свои души на растление лукавому. И Луи Геноле для спасения этих душ, а также и ради спасения собственной души, подвергавшейся гибельной опасности в таком соседстве, без устали стократ твердил «Отче наш» и прочие молитвы. И при этом Геноле оставался все же хорошим помощником и всегда суровым бойцом. Не было никого, кто бы так способствовал теперь, как и прежде, успеху сражений. Но стоило выиграть сражение, как он внезапно исчезал, с ужасом спасаясь от жестокой расправы и резни, торопясь поскорее пасть на колени перед своим распятием и молиться как за палачей, так и за их жертвы…

* * *

Хуана же, напротив, во время боя наслаждалась прогулкой под градом ядер и пуль, а также созерцанием агонии побежденных. Она улыбалась и облизывала острым языком свои красиво накрашенные губы, слыша вопли и рыдания страдальцев.

Она проходила, шагая среди крови и растерзанных тел, осторожно ступая в своих тоненьких башмачках, чтобы не запачкать их атласа или парчи. Она подходила к какому-нибудь умирающему, нагибалась, чтобы получше его разглядеть, и требовала, бывало, оружие, чтобы самой его добить, восхищая этим Тома, так как она очень ловкой была и сильной, и убивала, когда хотела, с одного удара. Но чаще всего она развлекалась медленной смертью, изобретая иногда новые муки, длительные и замысловатые.

Так поступила она, ко всеобщей превеликой радости, при захвате купца из Кадиса, нагруженного индиго и кошенилью, каковой купец не оказал никакого сопротивления; но, конечно, послужил бы источником опасной болтовни, если бы хоть один из его матросов вышел невредимым из этой переделки. И вот в тот миг, когда собирались устранить эту опасность, Хуана, вдруг рассмеявшись, приказала корсарам выдвинуть наружу на купце, через вырез в борту, ведущий к выходному трапу, длинную доску, наподобие сходен, — сходен, понятно, ни к чему не примыкавших, а лишь возвышавшихся над открытым морем, — затем приказала пленникам немедленно убираться по этим сходням, угрожая содрать с них живьем кожу и терзать калеными щипцами и расплавленным свинцом, если они будут мешкать. Только один заколебался и был мгновенно предан таким пыткам, что остальные поспешно бросились к сходням, предпочитая утонуть. И было очень забавно смотреть, как они тонут, так как матросы из Кадиса, хорошо плавая, долго держались на воде, раньше чем пойти ко дну, и, как Хуана это правильно предвидела, на них напали акулы…

Но попозже, когда покончено было с боями и сечами, когда призовые суда, должным образом разграбленные, начисто очищенные от всего того, что служило им экипажем, и, наконец, подожженные, отходили по воле ветра и удалялись в ночь, как огромные блуждающие факелы, озаряя море, прежде чем в него погрузиться, — тогда хмельная, пьяная кровью, со сладострастно раздраженными до предела нервами, Хуана, с внезапным нетерпением, поспешно удалялась в свою каюту, бросив быстрый взгляд на Тома, служивший и призывом, и повелением…

И не было случая, чтобы Тома ослушался ее…

* * *