Корсар

— Стой же! — вопила флибустьерка, еще яростнее нападая с протянутым вперед кинжалом. — Стой, подлая тварь! Стой, воровка мужчин! Подожди, дай мне тебя выпотрошить! Подожди, чтобы я могла вытащить у тебя из живота все, что тебе туда запихивает твой венецианский распутник, который был моим…

Она бы, конечно, еще многое сказала. И уже трое мужчин, Тома, Краснобородый и Лоредан, переглядывались, нахмурив брови. Но Хуана, в свою очередь опьянев от ярости, вдруг заткнула ей рот, слепо бросившись на нее сама…

Они вцепились друг другу в волосы, и оба жаждущих крови клинка скрипели сталью о сталь, в то время как разодранная рука Мэри Рэкэм обдавала красным дождем сплетенные между собой тела. Объятие длилось недолго. Вдвое слабейшая Хуана перегнулась вдруг, как сломанная тростинка, и упала навзничь, увлекая за собой флибустьерку. На этот раз ни та ни другая не вскрикнула, и обе остались лежать вместе на полу, так что все почитали их убитыми наповал, и ту, и другую. Но когда подняли эти сцепившиеся и спутавшиеся тела, то обнаружили, что одна лишь Мэри Рэкэм действительно мертва, пронзенная испанским кинжалом как раз под соском левой груди. Что касается Хуаны, то она просто потеряла сознание, сильно ударившись затылком об землю, и была почти невредима — кинжал побежденной лишь оцарапал победительницу.

* * *

Придя в себя через некоторое время, она увидела Тома, склонившегося над ней. Кабак опустел; все поспешили удалиться, и прежде всего Краснобородый и Лоредан.

Тома же пристально глядел на Хуану задумчивым и мрачным взглядом. Хуана, приподнявшись резким усилием, прежде всего окинула взглядом помещение. И все еще с ненавистью в голосе она спросила:

— Мертва?

— Да, — сказал Тома.

Тогда она увидела его и увидела его взгляд. И она припомнила. Волна крови залила ей щеки, лоб, даже грудь. Она вся выпрямилась и вскочила. Вскрикнула:

— Ты не поверил?..

Но он не ответил ни слова и медленно отвернул голову. Она покраснела еще больше и секунды три оставалась в нерешительности. После чего, внезапно очень громко рассмеявшись, дотронулась до него пальцем, затем приказала — повелительно и презрительно:

— Подними мой кинжал!

Он поднял. Языком она коснулась красного еще лезвия и, с видом лакомки, отведала крови. Затем вложив кинжал в ножны и направляясь к двери, сказала:

— Так! Вернемся на корабль. Я устала. Идем!

Она ушла, не обернувшись. Он двинулся за ней.

VII

Последовавшие затем недели Тома-Ягненок провел у себя на корабле, забившись в свою каюту, как раненый кабан, забившийся в свою берлогу. Никто больше его не видел, ни мужчина, ни женщина, ни друг, ни недруг, ни даже матросы его команды, ни даже Луи Геноле, который от капитана своего и брата за это время не добился ни единого признака жизни, так же как и смерти. Вести извне не достигали этой чуть ли не замурованной каюты. Тома совершенно не знал, что Краснобородый и Лоредан дрались на дуэли по обычаю флибустьеров и что Венецианец выстрелом из мушкета прострелил англичанина насквозь, не убив его все же, настолько изумительно эти люди легко переносили свинец, железо, сталь и, не хуже слив и яблок, переваривали пули и ядра. Он, Тома, ни с кем не дрался; и верно, даже и не подумал об этом.

* * *

Он прожил нелюдимым, с глазу на глаз с одной лишь Хуаной, которую он принудил жить так же нелюдимо. И, действительно, ни разу за все это время не видела она человеческого лица, если не считать трех ее невольниц-мулаток. Да и то одну из этих невольниц Тома убил в минуту гнева и, убив ее, решительно отказался купить другую: «Довольно двух сводниц, и эти-то две лишние».

«Горностай» эти восемь недель стоял на якоре у острова Вака, ни разу не снявшись для каперства или крейсерства. И Луи, постоянно моля Бога о спасении их всех, не знал, радоваться ли ему столь долгой передышке от кровавых обычаев предшествовавших недель или еще больше трепетать за будущее, опасаясь всего этого мрачного одиночества, в котором замкнулся Тома: ибо Тома, бесспорно, должен был когда-нибудь выйти из него, ужаснее и смертоноснее прежнего.

Так й случилось на самом деле, как это и предвидел Луи Геноле. В некий сентябрьский вечер, — надо было справиться в календаре, чтобы отличить сентябрь от января или от марта, так как все времена года одинаково жгучи и ясны в Вест-Индии, — в некий, стало быть, вечер матросы, занятые по обыкновению выпивкой и игрой, сильно подивились, заслышав неожиданно голос капитана, которого мало кто решался ослушаться. Тома, повелительный, обуреваемый странной и внезапной торопливостью, распоряжался отходом. По его приказанию якорь был поднят, паруса отданы, выбраны, поставлены, реи обрасоплены — и двинулись в путь. Через три дня на траверсе Кай де лас Досе Легвас остендский трехмачтовик, груженный в Картахене Индийской и направлявшийся в Европу, попался навстречу, был атакован, захвачен. И Тома проткнул своей собственной шпагой всех остендских парней за то, что один из пятнадцати перед тем, как сдаться, выстрелил из пистолета…

* * *