Корсар

Так что на полях «Инструкции господам комиссарам его величества, на коих возложена миссия в Вест-Индии», имя Тома-Ягненка было внесено, во всю длину, собственноручно упомянутым государственным секретарем маркизом де Сеньелэ. Вот почему в первый же день их прихода на Тортугу, когда адмиральский вельбот отвозил их с корабля на берег, господа де Сен-Лоран и Бегон, заметив стоявшего на якоре «Горностая» и узнав в нем чересчур знаменитый фрегат упомянутого Тома-Ягненка, также чересчур знаменитого, не смогли ни тот ни другой сдержать тот жест — жест удивления и любопытства, — который Тома, глядя в иллюминатор, заметил, как мы видели, как раз, когда они проходили мимо, — никак, впрочем, не толкуя его и тем более не подозревая, что это жест опасный и чреватый для него угрозами…

* * *

А Южная экспедиция продолжала, стало быть, спокойно подготовляться под благожелательным взором королевских комиссаров, под жерлами молчаливых пушек королевских фрегатов. Тома со своего все еще стоявшего на якоре «Горностая» вволю мог наблюдать это странное зрелище. Но, несмотря на всяческие рассуждения, он никак не мог с ним освоиться; он даже упорно отказывался его понимать. Как же так? Господа де Кюсси, де Сен-Лоран, Бегон и их прихвостни, после того, как сами же столь грозно метали против всяких флибустьеров и всяческой Флибусты гром и молнии, теперь, дивно успокоенные и смягченные, поддерживали это начинание флибустьеров и даже ему покровительствовали?.. Это не подлежало сомнению!.. И каждый день целые караваны шлюпок и плотов, дерзко груженные оружием или свинцом, или порохом в картузах и бочонках, приставали, отнюдь не скрываясь, к кораблям экспедиции…

Оглушенный этим, Тома не выдержал и нарушил, наконец, на один день свое молчание. Луи Геноле, тоже очень удивленный, должен был прервать самую длинную из своих послеобеденных молитв, чтобы дать ответ корсару и обсудить с ним положение.

— Пресвятая Дева! — гремел Тома, — пресвятая Дева Больших Ворот! Все, значит, позволено этим людям, а мне ничего? Однако же разве я так же, как и они, они так же, как и я, не Братья Побережья и не Рыцари Открытого Моря? Брат мой Луи, что скажешь? Разве король не достаточно справедлив, чтобы не потерпеть такого неравенства?

Геноле хорошенько не знал, что ответить. Однако же он боялся всего самого худого. И, хватаясь за этот случай, который мог быть единственным, и он обнял руками своего горячо любимого брата и убеждал его, плача и рыдая, отказаться от всего, повиноваться королю, — повиноваться тем самым Богу, который строго карает убийц и душегубцев.

— Не забудь, что он сам сказал святому апостолу Петру: «Кто возьмется за меч, от меча и погибнет».

— Повиноваться я не могу! — молвил Тома, потупив глаза.

Затем, тряхнув внезапно плечами, он вернулся к первой мысли:

— Нет, ты скажи! Ни черта не понимаю! Отчего позволено каперствовать в Лиме и Панаме и не позволено в Пуэрто-Бельо и Сиудад-Реале?

— Почем я знаю? — сказал Геноле. — Однако же, если так, отчего нам не двинуться тоже в Панаму или Лиму? И отчего ты не подписал договор с этим Гронье, который предлагал тебе такие отличные условия?

Тома снова опустил голову. Если он и не часто теперь откровенничал с Геноле, все же он постыдился бы солгать хоть единым словом:

— Она не захотела, — пробормотал он.

И Геноле, услышав, ничего больше не спросил.

Тогда Тома, бросившись к нему и в свою очередь прижимая его к груди, добавил:

— Увы! Увы! Я люблю ее!.. Я люблю ее! А она… она… Ах, брат мой Луи, ты один у меня остался, ты один… оставайся со мной всегда, оставайся со мной!..

* * *

Пополудни же, съехав на берег вместе с Хуаной и переходя из кабака в кабак, так как Хуана пожелала немедленно разыскать разных веселых приятелей, среди которых числился и Лоредан-Венецианец, Тома вдруг страшно рассвирепел, заметив нескольких довольно жалкого вида субъектов, которые следовали за ним по пятам, от двери к двери, очевидно, с намерением подслушать его разговоры и раскрыть его планы.

Он обнажил шпагу и бросился на них. Подлецы разбежались, подобно стае ворон перед орлом.

— В чем дело? — кричал он, вне себя от ярости. — Что я, изменник или бунтарь? Черт возьми! Меня доведут до этого, если выведут из терпения!

Но Хуана, оставшаяся стоять на месте, презрительно усмехнулась:

— Никогда! — сказала она. — До этого тебя не доведут, поджавшая хвост собака ты этакая, умеющая только рычать, у которой ни одного клыка не осталось, чтобы укусить!

Она теперь презирала его и открыто им пренебрегала, упрекая его в излишней покорности велениям всяких Кюсси, Сен-Лоранов и прочих Бегонов; все из-за того, что он еще не принимался снова за каперство с тех пор, как фрегаты короля сторожили Тортугу.

Оскорбленный таким образом, он всегда становился смертельно бледен. Но и на этот раз он не сумел унять ее болтовню, как бы ему следовало, пятью, шестью оплеухами, которые бы ей свернули челюсть, или хорошей поркой, которая бы ей с пользой обновила кожу и заново отполировала задницу.