Корсар

Он болтал в этом роде, много разговаривая и ничего не говоря. Однако все ждали, прекрасно зная, что умный человек, а кавалер Даникан был четырежды умен, понапрасну не беспокоится и других не беспокоит в такой поздний час, чтобы только попить вина с Островов да лясы точить. Готье Даникан действительно поболтал ровно столько, сколько требовала вежливость. И когда он выказал ее в меру:

— Кум! — сказал он вдруг, — я не думаю, чтобы тут были лишние, даже если нам захочется посекретничать?

Он смотрел на Перрину и Гильемету. Мало хотел отослать их спать.

— Да нет же, — возразил Даникан. — Мало Трюбле, вы меня не поняли! Я ничуть не хочу лишиться удовольствия видеть, как это я сейчас у вас вижу, лицо благоразумной дамы и личико умненькой девушки. Отнюдь нет! Я просто хотел всех предупредить, что надо держать про себя то, о чем я буду говорить, и что притом одинаково всех нас касается, и мужчин, и женщин, если только с моей стороны нет ошибки или неразумия.

Он отстегнул свою портупею и положил свою шпагу на стол с таким видом, словно хотел расположиться поудобнее для длинного разговора или обсуждения. Потом, опершись на локти и обернувшись на этот раз к Тома Трюбле, он посмотрел ему в глаза взглядом, колючим, как бурав.

— Тома, — сказал он затем без предисловий. — Тома, моряк! Скажи мне откровенно, не нарушая, понятно, клятв и чести: что тебе только что сказал Жюльен Граве, твой хозяин? Что ты ему ответил? И о чем вы до сей поры между собой сговорились?

Он не спускал глаз с корсара. Трудно было бы лгать под надзором этих глаз, которые вам пронизывали зрачки и шарили у вас в башке, как будто подбирая отмычку к самым сокровенным вашим мыслям.

Но Тома Трюбле и не собирался врать. Гнев его, только что с трудом заглушенный, снова хлынул от сердца к горлу. Сначала он не мог даже слова произнести и начал заикаться. Под стиснутыми кулаками затрещали ручки кресла.

Готье Даникан невозмутимо наблюдал эту ярость.

— Малец, — сказал он, помолчав немного, — успокойся и отвечай мне. Не стыдись и не смущайся! Я уже знаю или догадываюсь, что ты скажешь. Потому что… к чему нам лицемерить… Я видел Жюльена Граве после того, как он виделся с тобой. Так что ничего нового ты мне не откроешь.

Тома Трюбле, у которого под нахмуренными бровями сверкало гневное пламя, подвинул вопрошающее лицо к кавалеру.

— Да, — подтвердил Даникан. — Твой арматор чересчур плутоват; он насмеялся над тобой, не правда ли? Скажем лучше — думал насмеяться? Ну, ну, сынок, смотри, не сломай кресла! Ты не баба, нечего стонать и кричать. Скажи мне определенно, как обстоят дела? Подписал ты свой крест под контрактом?

— Нет, — выговорил, наконец, Тома.

— Прекрасно! Ну, а по рукам вы еще не ударили?

— Нет еще!

— Слава богу! Ты, значит, свободен! Эта балда, которая мешкает, чтобы побольше выиграть, проиграет, — или я дурак! Теперь поговорим — пора! Эта, якобы новая, «Большая Тифена» прогнила насквозь? Я так и знал!.. Какой корабль хочет Жюльен Граве снарядить вместо нее?

— Свою «Галантную».

— Свою «Галантную»? Неужто? «Галантную» — которая еще постарше лет на пятнадцать, по крайней мере! Уж ты мне поверь. Мой дед помнит, как ее спускали, а это было при покойном короле — да сохранит его господь в своем царстве. — Черт возьми! Пропади они пропадом, эти жадюги и скупердяи, которые все норовят на обухе рожь молотить!.. «Галантную»! Да ведь ты, Тома Трюбле, будешь на ней по двенадцать часов в сутки проводить у трюмной помпы, а остальное время молиться своему святому угоднику, чтобы он сохранил тебя от свежей погоды!

Тома только молча пожал плечами. Готье Даникан говорил правду и, видимо, не ждал ни одобрения, ни возражений. Впрочем, он уже продолжал, в то время как все остальные молчали:

— Кроме того, ты этой скорлупой и не будешь командовать. Нет, паренек. Ты не будешь ею командовать, я тебе это говорю, если Жюльен Граве еще не решился тебе это сказать. На этой сверху донизу прогнившей «Галантной» ты будешь помощником, только и всего — помощником, с правом на восемь долей[54] помощником. И знаешь какого капитана?

Тома Трюбле поднял брови.