Корсар

Послышались новые восторженные крики. Один из рьяных матросов со всей силы ударил кулаком среди стаканов.

— Ура! — завопил он. — Эту чашу — за Тома, капитана! Чей-то голос, трудно было разобрать откуда, спросил:

— Капитан? Да будто бы?

— Да, капитан! — властно сказал Тома. — «Кто бы ни роптал…»

Но никто не роптал, совсем напротив. Во всей кучке матросов с «Большой Тифены» поднялось шумное ликование.

— Правильно сделано! — кричали со всех сторон. — Командуй, капитан! Бей Голландца! Да здравствует король! Наклади в рот Рэйтеру! Тома, бери нас к себе на судно, мы твои люди.

— Черт меня побери, — воскликнул Тома, — если я не заберу вас всех, доказавших свою храбрость!

— Когда ты снимаешься с якоря? — спросил один из самых трезвых.

— Завтра, если захочу! — решительно ответил Тома.

В это время среди тех, кто пил в дальнем углу кабака, разгорелся спор:

— Да сиди ты! — советовал Один из них, тот самый, что недавно издевался над шпагой Тома Трюбле. — Сиди и подожди немного. Не видишь разве, что он пьян?

— Да, — подтвердил еще кто-то. — И смотри, пьяный он зол, как собака. Так же, как его отец, и все в их доме, когда напьются.

Но вставший не слушался товарищей.

— Как собака или как кошка, — мне все равно. Ты разве не слышал, что он намерен завтра сняться с якоря? Я сегодня же с ним поговорю, и, пьяный или трезвый, а он меня выслушает.

— Винцент, ты с ума сошел! Чего ты? Незачем искать ссоры…

— Я и не думаю ссориться. Нет, клянусь Богоматерью, не я ищу ссоры!

Продолжая стоять, он высвободился из рук, пытавшихся его удержать. И подойдя к столу, за которым сидели ребята с «Большой Тифены», он придвинулся к Тома Трюбле и положил ему руку на плечо:

— Тома! — окликнул он его глухим и немного хриплым, но четким голосом.

Тогда наступило молчание. Человек, обратившийся к Тома, говорил негромко. Тем не менее его хорошо расслышали, может быть, из-за странного его голоса. И как только он его окликнул, все пьяницы сразу прекратили крик и пение: так как для всех стало явной и неожиданной очевидностью, что не время горланить, что должно произойти что-то важное.

Тома Трюбле разом повернулся на своем табурете. Побеспокоенный таким образом в разгар пьянства и среди своих матросов, он готов был, по своей природной вспыльчивости, броситься на незваного собеседника. Он вскочил, сжал кулаки.

Но увидев подошедшего и узнав его, он сразу утих, расхохотался и снова уселся.

— Вот как! — сказал он. — Это ты, Винцент Кердонкюф? Чем ты там занят в своем углу, отчего не идешь сюда, с нами выпить?

Успокоенная толпа громко выразила одобрение. Один только Винцент Кердонкюф не вторил ей.

— Тома, — сказал он, — ты, я знаю, хороший товарищ, и я тебе благодарен. Но сейчас нам с тобой совсем не время пить, — у меня к тебе дело, и важное дело. Ты не сказал ли только что, будто завтра, может быть, снимешься с якоря и выйдешь в море?

— Да сказал.

— Так значит нам с тобой надо сегодня поговорить с глазу на глаз, и, если угодно богу, по-дружески.

Тома, как ни казался он только что горластым и крикливым, на самом деле не выпил и четверти того, что ему надо было, чтобы только немножко захмелеть.

— По-дружески? Винцент, приятель, раз это так, а я надеюсь, что это так, на кой черт прерывать наш вечер и уходить из этого места, где вино совсем недурное? Подходи лучше, садись сюда и выкладывай свою историю!

Винцент Кердонкюф отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — это невозможно. Тома, только мы двое, ты да я, и никто больше, должны знать эту историю. И я тебе повторяю: иди со мной куда хочешь, но только один, как и я.

Тома, больше не возражая, так резко толкнул стол, что опрокинул множество стаканов, поднялся с места.

— Елки-палки! — сказал он, глядя на своих матросов, — я нечасто скрытничаю перед этими вот людьми. И все мне свидетели, что и на этот раз, если я играю с ними в жмурки, так не по своей воле.

И, как и следовало, никто не возражал, а некоторые довольно громко заворчали. Один даже крикнул:

— Накласть в рот Рэйтеру и всем, кто нам мешает, и здесь, и всюду.

— Ну, ну, тихо! — приказал Тома довольно вяло.

Чуточку язвительно, Винцент Кердонкюф выразил восхищение.

— Приятель Тома, тебя здорово любят…

Готовый, наконец, перешагнуть через стол, чтобы последовать за «своим приятелем — Винцентом», Тома Трюбле не забыл опоясаться шпагой — шпагой покойного Гильома Морвана, капитана, — и опять-таки точно таким же манером, как это сделал кавалер Готье Даникан в доме старого Мало…

VIII

Тома Трюбле, шедший впереди, выйдя из дверей кабака, тотчас же остановился и повернулся к следовавшему за ним Винценту Кердонкюфу:

— Ну? — спросил он, готовый начать беседу.

Но Винцент Кердонкюф не так торопился и протянул руку, показывая на дальний конец улицы.

— Пойдем дальше, — сказал он. — Здесь слишком много народа у дверей и слишком много ушей, которые могут нас услышать…