Корсар

Он закашлялся, и кровь окрасила его губы, на минуту они стали похожи на губы живого человека. Видя это, Тома заклинал его молчать, так как было ясно, что каждое слово приближает и без того близкую смерть.

Но Винцент все же снова заговорил.

— Тома Трюбле, на сестре моей Анне-Марии ты женишься?

В почти потускневших глазах теплилась жгучая тревога. Тома невольно поднял в удивлении брови. И Винцент ответил на немой вопрос с усилием, от которого на окровавленных губах появился черноватый сгусток.

— Да! Я не хотел тебе говорить… И был неправ… отчего теперь и умираю!.. Тома Трюбле, Анна-Мария, сестра моя… она в положении… четыре месяца… и ровно столько прошло со времени твоего отъезда… Тома Трюбле… клянусь богом, который сейчас будет меня судить… Анна-Мария, моя сестра… Ты один ею владел. Да, кроме тебя, тебя одного… она со всеми хорошо себя держала. Тома Трюбле, женишься ты на ней?

Снова глаза его помутнели. Тома Трюбле почувствовал, как в душу его проникает большое смятение. Надломленная, растворенная, размягченная воля его не выдержала этой мольбы. Последним усилием Винцент Кердонкюф, опираясь обеими руками о мостовую, тянулся к Тома Трюбле. Тогда Тома Трюбле уступил. Наклонив голову в знак согласия, он произнес:

— Хорошо. Ступай же и ты с миром, Винцент. Потому что, если верно, что у сестры твоей из-за меня живот, как ты говоришь, я действительно женюсь на ней, клянусь в том Равелинским Христом и Богородицей Больших Ворот. Иди с миром, Винцент, если ты мне прощаешь от чистого сердца.

— Аминь, — хотел сказать умирающий.

Но ему не удалось. Второй сгусток крови, больше первого, застрял в горле и душил его. Из обеих ран текло уже меньше крови. Она остановилась, а руки, опиравшиеся о землю, подались, и тело, лишенное поддержки, грузно рухнуло. Легкая дрожь пробежала по членам. Потом тело стало недвижимо.

И Тома, обнажив голову, перекрестился и стал читать те немногие молитвы, которые помнил об усопших.

Через час луна, стоявшая теперь высоко, ярко посеребрила все Доброе Море. И Тома Трюбле с городской стены, возвышавшейся над Старой Набережной, искал глазами, среди всех этих мачт — целого леса, свой новый фрегат, «Горностай», стоянку которого указал ему Готье Даникан. Он нашел.

— Так! — сказал он тогда, — с моей стороны, полагаю, было очень умно, что я ударил по рукам с кавалером!

В мощных руках Тома Трюбле бренные останки Винцента Кердонкюфа без особого труда перешли по ту сторону невысокой ограды Трех Кладбищ. Теперь, значит, труп был там, где и следует быть трупам. А кусты, в которые Тома его положил, скроют его до поры до времени. Однако же ненадолго. Теперь было не так, как в старину, нынешний Магистрат поднимал всякий раз много шума вокруг убитого, хотя бы и честным образом, в открытом бою.

Для Тома Трюбле, оказавшегося, правда при самозащите, убийцей, это не предвещало ничего хорошего.

Но на темной воде, по которой луна разбросала свое новенькое серебро, четыре мачты «Горностая», перекрещенные десятью реями, покачивались весьма милостиво. И Тома Трюбле, взглянув на них еще раз, улыбнулся:

— Нет, не в воскресенье, — прошептал он, — а завтра же… завтра же, да, с вечерним приливом… если угодно будет моему святому угоднику… я снимусь с якоря!

В это время прозвонил колокол «Хоремма». И час был очень поздний. На печальном берегу, осушенном отливом, сторожевые псы Сен-Мало ответили колоколу протяжным завыванием. И Тома снова начал креститься, так как ему почудилось, что собаки воют об Винценте Кердонкюфе.

Но собаки, вволю поскулив, замолчали. И Тома Трюбле вздохнул:

— Не повезло парню, упокой его, господи!

Ибо Тома Трюбле, корсар, не был ни жесток, ни черств сердцем.

Глава вторая КОРСАРЫ

I

Сигнальщик, забравшийся в «воронье гнездо»[56], над фор-брам-реями, обозрев горизонт, склонился к палубе фрегата и закричал, держа руки рупором:

— Земля!.. На три румба впереди по левому борту!..[57] Услышав это, баковый с топором в руке бросился с бака к грот-люку, через который со всей силы закричал так, чтобы всем было слышно от батареи и до нижнего кубрика.

— Земля в виду, впереди, по левому борту! Земля!..

После чего все сбежались, и многие матросы взобрались на ванты, чтобы лучше видеть.

* * *

Со времени ухода из Сен-Мало прошло ровно два месяца вдали от берегов. А два месяца на переход в полторы тысячи морских миль, отделяющих остров Тортугу от Сен-Мало, — срок небольшой. Это доказывало, что «Горностай» — очень быстроходный парусник.