Корсары Мейна

– В городе около десяти тысяч домов, – ответил армянин. – А жителей более семидесяти тысяч. Это если брать с пригородами и слободами. В Кафе сорок три караван-сарая, больше тысячи лавок… три из них принадлежат мне, – в голосе Сафарогло прозвучали горделивые нотки, – и четыре рынка. Если вы когда-нибудь будете путешествовать посуху и заглянете в Кафу, то я порекомендовал бы вам останавливаться в лучших караван-сараях – Ходжа Касым-паша-хан или Сачанлы-хан. Они расположены в крепости франков. Кстати, господа, а не выпить ли нам по чашечке кофе? В городе более двадцати великолепных двухэтажных кофеен с певцами, музыкантами и рассказчиками.

– Кофе – это хорошо… – согласился де Граммон. – Но ведите нас туда, где играет только музыка. И где можно без лишней суеты и шума выкурить трубку.

– Отлично! – обрадовался армянин. – Я знаю кофейню, где вам предложат наргиле и великолепный табак. Вы получите истинное наслаждение, клянусь всеми святыми.

Наргиле! Мишель де Граммон много слышал об этом восточном курительном приборе, но никогда прежде не имел возможности попробовать, что это такое.

– Что ж, отличная идея, – ответил он и бросил взгляд на Матиса Дюваля.

Услышав про кофейню, лейтенант повеселел и зашагал быстрее. Он сейчас напоминал лошадь, которая после тяжелой дороги наконец узрела родную конюшню, – Дюваль терпеть не мог сушу, а тем более долго бить ноги по городским улочкам. Будь его воля, он и жил бы на корабле со всей семьей. Впрочем, Матис еще не женился, но его отец, тоже бывший моряк, и мать были живы.

Кофе оказался отменным – густым, ароматным, а уж наргиле – вообще выше всяких похвал. Когда они покинули кофейню, их охватила эйфория. Весело и беспричинно смеясь, французы шли к порту, и встречные жители Кафы с пониманием улыбались. Уж они-то знали, что в армянской кофейне в табак для наргиле подмешивают гашиш…

Чтобы сократить путь и по дороге показать гостям Кафы еще кое-какие достопримечательности, Акоп Сафарогло повел их к Узун-Чаршу – Длинному рынку. Это был главный рынок Кафы, куда стремились все приезжие купцы. На улице, по которой шли французы, стояло много минаретов, и от истошных воплей муэдзинов они едва не оглохли – наступило время полуденной молитвы «зухр», как объяснил Сафарогло. И Мишель де Граммон, и его первый помощник с некоторым удивлением наблюдали, как люди, до этого бежавшие куда-то по своим делам, вдруг падали на четвереньки и много раз кланялись неизвестно кому, при этом что-то бормоча на своем языке.

– Дикари, – с осуждением констатировал Матис Дюваль. – Ишь, как припекло, и до мечети не добежали, чтобы помолиться.

– У них так заведено, – сказал армянин. – Не важно, где ты находишься: в степи, в море или на городской улице. Главное – совершить намаз, помолиться Аллаху в определенное время.

– Такие же сумасшедшие, как и наши святоши, – тихо пробурчал Мишель де Граммон.

Чем старше он становился, тем меньше верил в Бога. Это тем более удивительно, что все моряки отличались повышенной набожностью. А как иначе выжить в бушующем океане? Только с верой, что спастись среди сплошного мрака и ужасного грохота, от которого останавливается сердце и душа в любой момент готова покинуть тело, поможет святой Николай-угодник – покровитель мореплавателей.

Когда Мишель перебирал лишку в компании приятелей, таких же сорвиголов, как и он сам, если речь заходила о вере, он говорил: «Пока не увижу Бога, ангелов и дьявола собственными глазами, не поверю в них!» Его считали безбожником, и это могло стоить ему карьеры. Правда, дело пока не дошло до доносов в святую инквизицию, потому что де Граммон для вида посещал церковные службы и не распускал язык среди незнакомых людей, но столь вольное отношение к вере когда-нибудь могло выйти ему боком.

Улица закончилась на большой длинной площади, окруженной мечетями и минаретами.

– Базары-кебир, – объяснил армянин. – Невольничий рынок.

По странному взгляду, который Акоп бросил на французов, Мишель де Граммон понял, что армянин привел их сюда специально. Наверное, в Кафе невольничий рынок был сродни театру; он представлял собой одновременно чудное, чарующее и страшное зрелище.

Невольники сидели – те, кто не мог держаться на ногах, – и стояли. Покупатели ходили среди живого товара, прицениваясь и высматривая здоровых работников, красивых детей и женщин. Отдельными группами людоловы держали суровых, угрюмых мужчин; все они были босыми, в изорванных шароварах и сорочках, задубевших от пота. У многих имелись ранения – как старые, поджившие, так и свежие, перевязанные тряпками, и у всех на крепких загорелых шеях висели деревянные православные кресты.

– Это запорожские казаки, – объяснил Акоп Сафарогло с нотками страха в голосе. – Очень нехорошие люди, разбойники.

– Но ведь они христиане, – сказал Мишель. – Вам-то чего их бояться? Тем более что вас защищают мощные стены крепости, взять которую вряд ли кому по силам.