Корвет «Бриль»

Курт ведет его по коридору, затем вниз по лестнице, потом еще ниже, по другой лестнице, гулкой, железной. Тепло машинного трюма обдает Кацуми. Теперь оба в котельной. Большой ящик стоит между котлами. Курт поднимает тяжелую дощатую крышку.

Кацуми смотрит на комки пакли, на грязные тряпки с желтыми пятнами смазочного масла. Оно еще местами не высохло. И туда надо лечь ему, Кацуми, самураю по крови! И зачем? Разве за ним погоня?

Все равно… Лишь бы лечь.

Курт ушел, велев лежать тихо, откликаться только на его голос. Кацуми вытягивается. Промасленные тряпки охватывают его, как компресс. «Здесь по крайней мере тепло, — думает он. — Но неужели погоня?..» В следующую минуту Кацуми извивается от нового приступа боли.

Проклятье! Это все Настасья. Она приучила его к жирной пище. Пельмени, сало, — убийственная русская еда. И вот — испорченная печень… Надо было попросить лекарства у этого немца. Впрочем, откуда у него… Драться-то он умеет… Как было бы чудесно сейчас в своей постели.

Настасья дала бы ему капель. У нее всегда было наготове все, что нужно.

Боль долго не утихает. Мысль о погоне, угрозы Курта — все захлестнуто, затоплено болью. Кацуми не испытывает сейчас страха ни перед Куртом, ни перед русскими. Пускай приходят. Ему все равно.

Сквозь горячую пелену боли смутно доносятся чьи-то шаги. Странно, Кацуми никого не заметил тут… Должно быть, вахтенный кочегар. Он тихо напевает и скребет напильником по металлу.

— Палома миа-а-а, — поет кочегар.

Кацуми невольно напрягает слух. Боль немного разжала свою хватку. Присутствие незнакомого человека тревожит Кацуми, не дает пошевелиться, вздохнуть полной грудью.

— Ла кукарача, ла кукарача, — поет кочегар.

Песню обрывает лязг железа. Кацуми переводит дух. Он успокаивает себя. Здесь он у своих. Курт уже позаботился, надо полагать…

Кацуми заставляет себя думать о майоре Сато. Необходимо хотя бы в мыслях воздать должное бывшему начальнику. Ведь не кто иной, как Сато, поставил его на след учителя Хасимото, благословил для карьеры, так успешно начавшейся. Весьма прискорбно, что господина майора Сато нет в живых. Кто же там еще помнит его, Кацуми?

Э, там видно будет. Пока что он лежит в ящике, под крышкой, как в гробу. На грязных тряпках, «Орион» отчалит завтра. Только завтра…

13

В кабинете Чаушева стрелка часов приблизилась к двадцати четырем. Это старые судовые часы. На деревянном корпусе, на листке жести надпись с твердым знаком — «Ретвизанъ». Давным-давно собирался Чаушев спросить, что это был за корабль — «Ретвизан». И что означает название. И постоянно забывал.

— Донесение, товарищ подполковник, — слышит Чаушев. — Насчет «Ориона».

— Что там?

— Затемнение, — усмехается офицер.

Погасли огни на главной палубе. В двадцать три сорок семь. Заметил один из часовых, Чаушев встает:

— Пойду погляжу.

Нет ничего хуже ожидания. В четырех стенах, у молчащих телефонов.

Он с наслаждением вдыхает прохладный воздух. Темно, ветрено. Редкие звезды тонут в бегущих облаках. Часто, словно задыхаясь, бьют о стенку невидимые волны. Раскачивается топовый огонек буксира. В открытом море, верно, штормит.

Затемнение! Что ж, возможно, экономят аккумуляторы. Команда вся в сборе, к чему лишняя иллюминация. «Да, да, представьте, и на «Орионе» экономят энергию, как и всюду», — мысленно говорит Чаушев, стараясь сохранить хладнокровие. И все же ускоряет шаг.

На причале ветер сильнее. Море, буйное, осеннее море грохочет совсем близко. Устье реки, скованное бетоном, наполнилось гулкими отзвуками шторма, разыгравшегося за волнорезом. Флаги на мачтах взрываются, как хлопушки. Где-то в темноте скрипит, раскачиваясь, якорная цепь. «Шесть баллов», — возникает в памяти Чаушева. Это из сводки погоды. Да, кажется, из сегодняшней…

Шесть баллов — не очень много. Выходить в море дозволяется.

— Ой, извините!..

Лейтенант Мячин, вынырнувший из-за пакгауза, едва не столкнулся с начальником.

— Еще что-нибудь?

— На «Орионе»…

Эх, до чего же лейтенант мямлит! Когда же он научится докладывать коротко, четко? Самую суть!

— На палубе? — переспросил Чаушев и почувствовал, что почти бежит рядом с Мячиным. — Но ведь на палубе темно.

— Темно, товарищ подполковник. Часовой хорошо не разглядел. Говорит, мелькнуло что-то. Будто кошка хвостом…

— Кошка?

Чаушев любил меткие солдатские словечки. В другое время он посмеялся бы, сейчас недовольно отмахнулся. Если бы он мог разобраться в себе, он понял бы, усилилось впечатление от какой-то нереальности, нарочитости происходящего. Тень на палубе!.. Кажется, был такой фильм? Нет, «Тень у пирса».

Ходят же по палубе! А часовому почудилось, влез кто-то… По штормтрапу! Мало ли что мерещится в темноте. А света нет потому, что берегут аккумуляторы. «Вот и вся история», — жестко сказал он про себя. А вслух, Мячину, бросил на ходу:

— Кто заметил? Павлюков?

— Да.

— Он мастер фантазировать.

В действительности Чаушев вел бой с собственным воображением.