Корвет «Бриль»

Валя — рядом. Они лезут в гору, и большой праздничный костер, яркий, как фейерверк, словно плывет им навстречу. Да, ведь сегодня годовщина битвы с Наполеоном! Костры горят повсюду, на всех горах над Инсбруком. Но вот огни разливаются в темноте, образуют буквы, — это вывеска «Атлантик-бара» горит на темном, грузном здании, через улицу…

Медсестра выходит из палаты.

— Заснул мой матросик, — сообщает она врачу. — Легко спит, тихо… С уколом подождать можно, я думаю. Пускай спит.

8

Приблизительно в это же время Чаушев вызывал в памяти Зойку Колесову — в искорках бус, на тахте, среди полированной мебели, выставленной напоказ, как в магазине. Беспутную Зойку в далеком, чужом городе, в странной, чужой для нее квартире, в отсветах неона против «Атлантик-бара».

Что общего между Зойкой и Валей Печерниковой? Как будто ничего. Они вряд ли когда-нибудь встречались. Девушки из разных семей, совершенно разных. Колесовы — в Ольховке, Печерниковы — в другом конце города.

И, однако, чутье твердит Чаушеву — связующее звено есть, оно отыщется…

Входит дежурный, лейтенант Мячин:

— Вас срочно просят из милиции, товарищ подполковник.

По лицу Мячина видно, ему до смерти хочется знать, в чем дело.

— Соедините, — говорит Чаушев.

— Лейтенант Зорин, — раздается в трубке. И Чаушеву видится быстроглазый молодой человек, очень решительный и напористый.

Явился Трохов. Да, шофер Трохов, свидетель по делу о нападении на иностранного моряка.

— Исключительно с вами желает беседовать. Мне, говорит, батю, пограничника… Так и сказал — батю. Бывают же комики!

Зорин насмешливо фыркает. Это не нравится Чаушеву. Не смеяться, а плакать надо, коли не умеешь подойти к человеку, найти ключ к его сердцу.

— Спрашивает, где вы находитесь. Я направил его. Вы не возражаете?

— Что вы! Напротив!

Трохов вошел четверть часа спустя. Он взял стул, предложенный Чаушевым, отнес его к стене и сел.

— Вы бы поближе сюда, — сказал Чаушев.

— Ничего… И тут ладно… Вы меня, конечно, простите, но я вам тогда не досказал…

Он начал быстро, спеша отделаться от своей давней и тягостной тайны. Сделал паузу, перевел дух и, отчаянно стиснув кулаками шапку, опять заговорил. Чаушев не вмешивался, поощрял лишь кивком, мягкой, понимающей улыбкой. Трохов покраснел, мышцы его напряглись, стул трещал под беспокойной тяжестью его тела. Признание давалось ему ценой не только нравственного, но и физического усилия. Он словно разгружал трехтонку, снимал с нее чугунные болванки, — сам, голыми руками.

— Вдруг умрет пацан! Я как услыхал от вас, что его подкололи, меня будто кипятком обдало… Если он своих режет, так какой подлец он из себя?

Трохов ни единым словом не открыл того, какая битва шла в его собственной душе, как росло и не давало покоя требование справедливости, как подавляло другие, мелкие чувства.

Чаушев угадывал это.

— Ну как я ошибся? Нет, не может быть! Берите его к ногтю, фашиста!

Так закончил свою исповедь Трохов, отдышался и обмяк, будто закончил изнурительную работу.

— Сразу и к ногтю! — откликнулся Чаушев. — Нет, не обещаю.

— Отчего? — Трохов растерялся, заерзал, руки разжались и едва не выронили шапку.

Чаушев понимал его состояние. Нельзя наказать фашиста? Тогда зачем было мучиться! Пришел, высказал самое сокровенное, чтобы задержали гада, — ан, получается, зря все…

— На войне было бы просто, — терпеливо сказал Чаушев. — Он под охраной закона. Мы с вами видели, как он напал на матроса? Нет! Требуются веские доказательства.

— Свидетели нужны?

— Да, вообще твердые улики. Как положено… Тогда — на скамью подсудимых. Раз преступление на нашей территории, мы и судим по нашим законам.

— Так ведь фашист! Я свидетель!

— Этого недостаточно. Мало ли было фашистов! Сейчас вопрос так стоит: виновен ли он в преступлении? Неизвестно. Пока что у нас одни подозрения.

Трохов встал. Огорчение не сошло с его лица. Чаушев шагнул к нему, положил на плечо руку, чтобы утешить. И тут он понял, почему Трохов сидел у стенки и словно опасался приблизиться.

— Сто граммов хватил? — усмехнулся Чаушев. — Для храбрости, да?

— Сто пятьдесят, — потупился Трохов.

«Что он пережил, идучи сюда, с признанием? — думает Чаушев. — Чем дольше таишь такое, тем труднее открыться. Да и сейчас душа у него не на месте. Не оказалась бы излишней эта храбрость. Не повредила бы…»

— Вы… выбросьте из головы, — сказал Чаушев и крепко сжал плечи Трохова. — Что было с вами, то не повторится, клянусь вам! Это навсегда выметено!

— Спасибо! — Трохов повеселел, плотно натягивая ушанку.

— Вам спасибо за откровенность.

Оставшись один, Чаушев погрузился в размышления. Итак, Вилорис, второй помощник… Да, очевидно, начал карьеру во время войны, в разведке. Можно допустить, он и поныне в разведке, переменил только начальников. Что, если он, Вилорис, и стоит за кулисами спектакля с Зойкой в главной роли? Весьма вероятно. И все-таки это не приближает к разгадке. Да, Вилорис был недоволен Райнером. А дальше что? Это еще не улика…