Корзина полная персиков в разгар Игры

– А не могли бы Вы сказать, что за вершину собирается покорить Ваш Кроули?

– К сожалению не помню, сударь, – холодновато прозвучал ответ, – этот пик оспаривает высоту с пиком Эверест. И кто знает двадцать девять ли тысяч футов в нём?

– Вы знаете, дамы и господа, что и у нас в России в самом деле растёт и ширится альпинистское движение, – неуверенно и тихо промолвил Глеб, – Господин фон Мекк32 уже провёл первые собрания Русского Горного Общества. Да, да, так и называется оно – РГО.

– Не вижу различий с Географическим Обществом в подобном сокращении, – буркнул человек в черепаховом пенсне.

– Так, то – «императорское» – ИРГО, – кашлянул в кулак Глеб.

– Что же, весьма поучительное замечание, – усмехнулось пенсне.

Спустя некоторое время Охотин уже обнаружил зеленоокую газель в кресле, на краю которого бесцеремонно примостился Врангель. Кока, не понижая тона, вещал нечто вроде того, что «стыдливость есть ничтожное ханжество, что будущее за нами» и прочее в том же духе. Лишь обрывки фраз доносились до Глеба. «Либидо неуклонно доминирует над разумом, что есть закон природы, а торможение его есть сон разума, сударыня. А сон разума рождает что? А вспомните работы самого Гойи, сударыня. «Стыд – это страх честности перед позором». Сам Эразм Роттердамский сказал. Стыда как такового, в чистом виде не существует, он лишний. Он навязан нам вековым церковным гнётом. Так, мы с Вами, например, хотим друг друга и сейчас же, так отойдем же лишь немного в сторону, чтобы не мешать разговорам окружающих – только и всего. Всё должно быть естественно и просто». Вдруг, девица вскакивает с кресла, швыряет в сторону гребень, закреплявший её волосы и трясёт всею огненно-роскошною копной. Набирая сочность звука, с каждым словом начинает декламировать стихи, вероятно собственного сочинения, о том, что она уже чувствует дыхание смерти неподалёку от груди и ей уж всё равно и так далее. Охотин развернулся и прошёл в дальний угол гостиной, где Иркентьев беседовал с профессором философии о будущем религии. Но и тут перспективы, обрисованные ими не порадовали Глеба. «Рушится всё и вся вера былая будет погребена под обломками государственности. Они обречены…» Становилось совсем уж безотрадно и тошно, и Охотин метался из угла в угол. Несколько минут спустя, он уже обнаружил безукоризненный пробор с аккуратными усиками Врангеля Младшего в другом конце гостиной. Как ни в чём не бывало, он беседовал с обоими профессорами:

– А почему вы считаете, господа, Елизавету Петровну столь примитивной и отсталой? Никак не могу согласиться, при всём моём почтении: она же – «подлинное Евангелие в окладе рококо». Никто так не умел сочетать царственную пышность с простонародным пряником, как Весёлая царица. А в помпезное время Екатерины мы уже стали иностранцами, утратили сами себя, господа.

– Ох, и ладно Вы излагаете мысль, молодой человек – не придерёшься, – засмеялся Иркентьев.

Разговоры на исторические темы затянулись, и кто-то неожиданно спросил Глеба, а не имеет ли он отношения к генералу Охотину – герою Туркестана и последней Турецкой? Глеб ответил положительно и тут же услышал возникшую в задних рядах иронию:

– Господа, а кто из здесь присутствующих искренне считает генерала Охотина героем?

Кажется, это был голос Маковского. Свет приглушили, расставили свечи и в гостиной царил полумрак.

– В самом деле, – заговорил профессор философии, – этот типичный солдат, он в нашем представлении герой-патриот, или же царский сатрап? Что сделал он для державы больше: пролил крови солдат её во имя славы будущей России, или в угоду царскому капризу и своей карьере?

Кровь бросилась в голову Глеба и он уже перестал ощущать былое стеснение:

– Мой отец не гнался за погонами, как и дед, а прадед получил их посмертно, будучи крепостным рекрутом в 1812, – резко, чеканя каждое слово, произнёс он.

– Да, Вы не кипятитесь так, молодой человек, я ведь лишь поставил вопрос, открыл дискуссию и не берусь ничего утверждать, не зная деталей…

– Почему же тогда, не зная их, Вы начинаете демонстративно очернять человека?

– Что говорить, – вздохнула в стороне от Глеба хозяйка, обращаясь к кому-то другому, – у нас даже генерал, желающий оставаться честным, не может им быть. Клевреты…

– Прекрасный пример, Ольга Сергевна, – начал Николай, – слово «клеврет»: употребляется в русском очень давно, заимствовано из латыни. Каких-то полвека назад оно означало нечто гораздо более положительное: Союзник, единомышленник. В наш извращенный век же, оно превратилось в «приспешника, приверженца, не брезгающего средствами, чтобы угодить хозяину». Чем это можно объяснить, господа, подобные лингвистические метаморфозы? Не стали ли мы сами грязнее?

– В этом государстве всё стало грязнее, господа, – вздохнула Ольга.