Корзина спелой вишни

Прежде всего она решила не говорить сыну о том, что у него есть кровник. Скажет, что отец умер — и все. Но разве людям заткнешь рты. Они только и ждут того часа, когда малыш вырастет чуть побольше вершка. Что это за сын, — говорят они, — если, узнав правду, он не кинется убивать кровника, не придет на могилу отца, не крикнет: «Я выполнил свой долг. Теперь спи спокойно. Я достоин носить папаху».

«Ну хорошо, — рассуждала Умукусум, — пусть Герей убьет кровника, раз уж нельзя иначе. Но ведь на этом не кончится. У того тоже есть сын, и он снова будет охотиться за Гереем, а сын Герея за ним… И так бесконечно. Вот и получается, что матери в том роду будут рожать сыновей только для мести, только для смерти. Нет, нет, — твердила она, — я не позволю, не допущу этого».

И она пела сыну другие колыбельные, не о черном деле мести, а о радости жизни пела сыну Умукусум.

Рос Герей — росла и тревога матери. И каждый раз, когда он, вспотевший и взлохмаченный, прибегал с улицы домой, она со страхом всматривалась в его возбужденное лицо: не узнал ли?

И вот однажды, когда Умукусум возвращалась с поля, она увидела, что ее Герей, которому только что исполнилось десять лет, с кинжалом в руке ожесточенно набрасывается на чучело, которое он сам смастерил, надев на палку отцовские шубу и папаху.

— Герей, сейчас же перестань! — крикнула Умукусум.

— Баба![27] Почему ты не говорила мне, что у меня есть кровник. Я что, не мужчина?

И он подошел к ней, сжимая кинжал в руке. Мокрая ребяческая прядка волос прилипла ко лбу.

— Считай, сынок, что у тебя его нет, — как можно спокойнее сказала Умукусум.

— Есть. И я его убью! — вскричал Герей. Яростная решимость вспыхнула в его глазах.

Умукусум обняла сына и заплакала. Она посадила его на крыльцо и сама села рядом.

— Посмотри, сынок, как красиво вокруг: какое красное солнце, какие синие горы, какие зеленые деревья…

Внимательные родные глаза вскинулись на нее.

— А теперь закрой глаза, сильно-сильно. Видишь ты что-нибудь.

— Нет, баба!

— Плохо тебе?

— Да, баба!

— Вот поэтому нельзя отнимать у человека жизнь.

— Но ведь он первый…

— Он сделал это нечаянно. И потом, кто-то ведь должен быть добрым.

С этого дня Умукусум часто говорила с сыном о красоте жизни, о сильном и добром человеке, который умеет прощать, о том, что жизнь надо дарить, а не отнимать… И в юную душу Герея западали эти слова, пуская там корни, давая свежие побеги.

Герей перенял мастерство отца. Он тоже строил дома, и в его руках камень пел. Его отец строил все дома одинаковыми, как в старину. Большие комнаты, высокие, темные, с одним маленьким отверстием под самым потолком. Невесело было жить в таком доме, особенно зимой. Тогда в горах не знали, что такое печка, тепло очага не могло согреть большую комнату, и в другом углу замерзала вода. Герей-младший первым стал делать большие окна в саклях, а комнаты, наоборот, маленькие. «Так будет теплее и света больше», — говорил он и сам чертил на бумаге будущие дома.

Его рука с юных лет привыкла к мастерку, к молотку, и он не спешил убивать кровника.

Герей его никогда не видел. Когда он услышал о нем впервые, сразу представил себе большого толстого человека с жирным лицом и с черными длинными усами. Так этот образ и остался в нем. И когда досужие языки напоминали Герею о его долге, он тут же возникал перед ним, этот толстый усач с глазами, полными ненависти.

…Умукусум подоила корову и, процедив молоко через пучок мяты, зажгла в очаге огонь. Она так измучилась с женитьбой сына, что решила сдаться. «Вот придет Герей, сама скажу ему, что он должен убить кровника. Иначе нет никакой жизни здесь. Что может сделать маленький камешек против огромной горы, если она веками стоит и не сдвигается ни на мизинец? — уговаривала она себя.

Сын! Заслышав его шаги, быстро поставила ужин на огонь и хотела встретить его на крыльце, но настежь распахнулась дверь, и он сам появился на пороге. Плечистый, дочерна загорелый, в пиджаке, забрызганном глиной, с бритой догола головой, он показался ей особенно красивым и мужественным. Да, бритая голова делала его старше своих двадцати двух лет.

Он улыбнулся, и Умукусум, словно аромат весны был затаен в его улыбке, почувствовала запах свежей глины, смешанный с каменной пылью. И запаха, лучше этого, не было для нее.

Молча он бросил на пол мешочек с инструментами, снял пыльный, в глине, рабочий пиджак.

— Ты, наверное, голодный? А я не успела еще приготовить хинкал, — виновато сказала она.

— Что ты, мать, я сегодня во как сыт! — и он провел рукой по горлу.

— Неужели Абдулкадыр расщедрился?

— Еще в полдень я поставил последний камень. И знаешь, какой дом получился! Четыре комнаты, и в каждой по два больших окна. — С каждым словом лицо Герея становилось все оживленнее. «Вылитый отец, и тот умел говорить только о камне», — улыбнулась про себя Умукусум. А вслух сказала:

— Теперь, верно, он будет женить сына?

— Да, вот покроет крышей — и можно жениться.

— И нам бы, сынок, не мешало немного переделать дом. Ты так любишь свет, а окно у нас только одно, — вздохнула Умукусум.