Косьбище

Ольбег заявился во двор с плетью. Оказывается, у Акима в хозяйстве была-таки такая принадлежность воспитательного процесса. Так пошёл следующий этап эскалации детского конфликта -- переход к использованию инструментальных средств. Хорошо хоть - не ножей и топоров, как это часто бывает во взрослых драках. Но Любава Ольбега в роли палача-кнутобойца не восприняла. Она нагло показала ему язык, повернувшись спиной, обидно потрясла подолом. А когда взбешённый Ольбег махнул-таки плетью, естественно, весьма неумело, перехватила её и дёрнула. Ольбег врубился лицом в открытые ворота конюшни, а нахальная рабёнка, мусор придорожный с косичками, радостно хохоча убежала.

Ольбег снова разрыдался, метнулся, было, к матери, но очень скоро выскочил во двор и явился в конюшню.

-- А мы чё? Мы ни чё. Мы дело своё делаем. А тут меньшой боярич. И к нам. Глаза бешеные, в руке -- плётка. Ругается. Я-то сколько лет живу, а и то таких слов не знаю. Слышь-ка, и сразу плетью нас. Хотен-то увернулся. Да. А я спиной стоял. А он как приложил. Вот. Ну я и слетел. Боком-то. Больно.

Доман оставил Звягу и Хотена в усадьбе, чтобы выправить сенник в конюшне. Доски какие-то там заменить. Звяга -- главный плотник на усадьбе, Хотен -- главная затычка во всякой дырке. У Акима в конюшне над стойлами сделан второй этаж. Этакие антресоли во всю длину. Там хранят солому и сено для коней, чтобы не таскать каждый раз из сенных сараев.

Комментарий от дверного проёма был процежен через губу с какой-то космической дозой презрения ко всем. То есть, конечно, в адрес Акима в первую очередь. Но и в адрес всех присутствующих -- тоже.

-- Господин сотник понимает в конях как окунь в жареных зайцах.

Подпёрший притолоку Чарджи снизошёл. И просветил. Смысла я не уловил, но сравнение произвело впечатление. Ханыч соизволил продолжить:

-- Конь это... - это конь. У него над головой ничего быть не должно. Только небо.

Кто это сказал, что торки -- христиане? Ну, если и христиане, то очень странные: Христа над собой они признали. А вот над своими конями -- нет. В некоторой растерянности я перевёл взгляд на Хотена. И был немедленно вознаграждён новой дозой лепета:

-- Господине! Да разве ж я! Да разве ж мы! Никогда! Но этот орёт! Плёткой жешь машет! Идите, кричит. Взять, кричит. А мы что? Мы и пошли. А чего делать-то? А он -- господин. Боярич. А на усадьбе -- никого. Опять же, тебе - племянник. Родный.

Тут уже и на меня чего-то возводят. Непонятно только -- чего именно.

-- Куда пошли? Зачем пошли?

А пошли они, люди добрые, исполнять приказ своего господина -- ловить Любаву. Ольбег поступил абсолютно правильно с точки зрения теории управления и организации процесса: вместо того, чтобы самому гонятся за дерзкой девчонкой и веселить оставшуюся в усадьбе детвору, он отдал приказ своим подчинённым -- двум взрослым мужикам.

Пошла следующая стадия эскалации: к "орудиям молчащим" добавились "орудия говорящие". И не важно, что они смерды -- вольные люди, гордые славяне, а не холопы. Они служат. И исполняют приказ хозяина. Они пошли и поймали. Притащили в конюшню. Я уже говорил, что у Любавы чувство страха практически отсутствует? В её положении -- большой недостаток. Смертельный. Вместо того, чтобы пасть ниц перед господином своим, у которого плеть в руке, она выдала несколько комментариев в адрес его матушки. Пересказ её реплик заставил меня снова развернуться к притолоке. И упереться взглядом в наглую торкскую морду.

-- Это правда?

-- А что? Ты же от неё сам отказался. Акиму зарок дал. Ну не пропадать же такому добру. Я через гридню прохожу, она там сидит. Может, специально дожидалась. Встать хотела да и охнула. Дескать, ах, ногу отсидела, ах, больно, ах, проводи. А то ты этих игр не знаешь. Проводил, в постель уложил, одеялом прикрыл. Горячим. Собой. Она, поначалу, отнекивалась. Потом сама разгорячилась. А тут этот... сынок её заскакивает. Мявкнул что-то и выскочил. Она, вроде, за ним. Но из-под меня бабы просто так не выскакивают. А уж когда я кончил -- она уже тихая была. Уж и не рвалась никуда.

Бедный Ольбег. Грибоедов был прав. Два раза:

" - Не повредила бы нам откровенность эта.

-- Ах! злые языки страшнее пистолета".

Язык у Любавы... по убойному воздействию превосходит пистолет и приближается к ручному огнемёту. И такая "откровенность", в сочетании с только что виденной картинки, не могла "не повредить" чувство реальности и соразмерности действий юного владетеля. В толпе малышни, жившей в усадьбе, Ольбег и Любава были лидерами. Ольбег старше и "благороднее", Любава -- живее и своя, дворовая. Последние события после моего появления здесь, нарушили установившееся равновесие. Сначала похождения Светаны несколько испортили имидж её дочки. Потом мои игры с Марьяшей подкосили авторитет Ольбега. Малолетняя холопка смеет говорить гадости о госпоже своей. Пусть бы и правду. Тем хуже. Порядок должен быть восстановлен.

-- Он как заорёт: "Ять её! Ять её! Ты!" И плетью по мне -- хрясь. А я и не понял ничего, а уже на ней. Завалился, значится.