Косьбы и судьбы

«Человек, сегодня случайно назначенный комиссаром, – не кооперация. Ему мужик ни хлеба, ни шерсти не даст. Вы знаете, вероятно, что мужик сожжет, в землю закопает, а «начальству», которое никогда не найдет с ним общего языка, ничего не даст, да еще за бумажные деньги. Сейчас, в этот переходный период, он даст только себе, т. е. кооперации, настоящей, своей».229

«Крестьянство в наших условиях состоит из различных социальных группировок, а именно: из бедноты, середняков и кулаков. Понятно, что наше отношение к этим группировкам не может быть одинаково. Беднота как опора рабочего класса, середняк как союзник и кулак как классовый враг, – таково наше отношение к этим социальным группировкам крестьянство, пока оно остается индивидуальным крестьянством, ведущим мелкотоварное производство, выделяет и не может не выделять из своей среды капиталистов постоянно и непрерывно».230

Могли он представить, что придёт время пожертвовать десятью миллионами крестьян, чтобы не снижать темпы индустриализации – военная техника «империалистов» всходила как на дрожжах. Отстать было нельзя. Он не любил авантюр, не доверял рискованным комбинациям, выбирал самый надёжный путь к цели. Это «слишком правильно» (не зря же он из грузинских социал-демократов), очень иссушает душу и, конечно, не гарантирует от ошибок.

Пожертвовать можно отдав распоряжение самым обычным порядком в любой самой общей форме. Но уже знать, что оно будет выполнено обычным русским административным порядком – через «жалует царь, да не жалует псарь». Интеллигенция и здесь русскую приверженность «веры в царя» представляет холопством нищего духом. Но это не так. Здесь опять-таки меткое народное самонаблюдение над свойствами своей «общественной формы». Ощущая по себе (зная бессознательно), что отторжение от коллективного труда почти сразу выводит русского человека из «поля рациональности», он уверен в бесполезности поиска смысла в административных эшелонах, который там, большей частью, действительно исчезает без следа. Ведь по-русски административное управление от низа до верха – вне труда. Но если в царское время это было «обычное эксплуататорское» управление в понятных законах хотя бы выгоды, то советский управленец, порвав трудовую смычку и не имея никакого выхода к отдельному воспитанию «чести службы», не знал границ насилию и произволу, кроме личного подчинения начальствующему. Становление советского административного аппарата – это решение «квадратуры круга»: истинная теория недоступна, схоластическая безумна, законы условны, ответственность предельна, предсказуемость ничтожна. На чём может держаться такая система, кроме встрясок устрашения? И, тем не менее, в результате было создано почти (!) «нормальное» граждански-взаимодействующее государство! Но, несмотря на достигнутую, почти безупречную внешне гуманитарную форму, оно было обречено на разрушение. Только в новых формах труда возможно решить эту русскую задачу. «Вера в царя» – не что иное, как народное определение крайней точки разумного управленческого решения, надежда на безусловное положительное смысловое содержание. Поэтому-то и Пётр Первый и Ленин со Сталиным, несмотря на все свои конкретно обусловленные «перегибы», никогда не будут записаны народом в «злодеи», как бы этого не хотелось действительно огромному числу пострадавших. Их деятельность отчётливо исторически содержательна в их условиях. И ничто не оправдает тех, кто бездарно тратит историческое время народа. «Вера в царя» рассеется как туман, стоит только наладить трудовое содержание самоуправленческой работы с нижайших административных низов и доверху.

В своём докладе 29 марта 1917 года «Об отношении к Временному правительству» Сталин предлагал всё-таки «условно поддерживать» его, не «форсировать события» отталкивая преждевременно среднюю буржуазию».231 Не случайно 6 апреля он оказался по одну сторону с Плехановым в ЦК РСДРП и тоже не поддержал «Апрельские тезисы» Ленина: «Схема, но нет фактов, а потому не удовлетворяет».232 И только через неделю переменил мнение. Привычка к осторожности – не принимать решение до возможно полной уверенности, очевидна. С этой же скрупулёзностью он будет вычислять дату нападения Гитлера. Что там «какой-то» Зорге, если он позволял себе сомневаться в Ленине!

Черчилль напомнил Сталину своё предупреждение о нападении Гитлера: «… имея в виду телеграмму, которую… отправил вам в апреле 1941 года…. Когда телеграмма была прочтена и переведена Сталину, тот пожал плечами: «Я помню ее. Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого».233