Косьбы и судьбы

Между тем, специальные науки с ним давно работают. Наблюдение (а глаз – часть мозга!) – процесс, сложный и опосредованный многими условиями. В высшем психическом смысле, наблюдение – уже начавшееся размышление. «Установленность» взгляда, определённость «точки зрения», сообразно занятию, необходимейшее качество не только художника, учёного или философа. Без этого не бывает и охотника, и удачливого «тишайшего» грибника.

Смысловая ёмкость литературы братьев Стругацких, заключается в добротности их методы – естественнонаучного способа наблюдать. (Борис по специальности астроном, так что лично имеет и дополнительную помощь музы Урании). Взгляд младшего научного сотрудника, выраженный в художественной форме – вот их метод. Смысл из опыта можно получить только при правильном наблюдении.

К сожалению, не имея понятия о собственно философии, ни о какой философии выводов, здесь не может быть и речи. Здесь философия присутствует в самой начальной точке «правильно поставленного» ясного взора учёного. Результат превосходен, если правильно понимать– «к какому месту прикладывать» и не вчинять смысла больше, чем есть. Их постепенно погрустневший взгляд и пришедшее понимание неустойчивости «советского Просвещения», нотки недобрых предсказаний, объясняются именно этим. В известном смысле, по совпадению в этой части методы, они близки к Толстому, можно сказать, бессознательные единомышленники; остальное – дело своеобразия таланта.

Но Толстой философией пользуется… и мыслит гораздо глубже.

Только не надо всё валить на большевиков, ведь Толстого не услышало современное ему общество – те, «которые потеряли»… других нас.

Прояснение

Итак, куда Толстой хочет вывести читателей? Смысловые патроны, вроде зачина романа рассыпаны по многим страницам. К сожалению, как теперь понятно, они, если и наколоты общественным вниманием, то не стреляны. Вот, например, такой диалог:

«– Я очень люблю эту работу, – сказал Сергей Иванович.

– Я ужасно люблю. Я сам косил иногда с мужиками и завтра хочу целый день косить.

Сергей Иванович поднял голову и с любопытством посмотрел на брата.

То есть как? Наравне с мужиками, целый день?

Да, это очень приятно, – сказал Левин.

Это прекрасно, как физическое упражнение, только едва ли ты можешь это выдержать, – без всякой насмешки сказал Сергей Иванович

Я пробовал. Сначала тяжело, потом втягиваешься. Я думаю, что не отстану…

Вот как! Но скажи, как мужики смотрят на это? Должно быть, посмеиваются, что чудит барин.

Нет, не думаю; но это такая вместе и веселая и трудная работа, что некогда думать».64

Если вычеркнуть красным карандашом буквально несколько слов непосредственно о труде, что останется? Просто невероятно! – перед нами вязь эротических ожиданий и ощущений. И это только начало того самого «Косьбенного руководства»! Что идёт дальше, вообще не укладывается в ханжеский кругозор. Это описание…. оргии, со всеми оттенками понятными знатоку и ценителю: «…и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не думать о том, что делаешь», «Это были самые блаженные минуты…».65

Описан любовный экстаз: с потом, страданием, крайним физическим напряжением рук, ног, всего тела, сладостным животным бессознанием силы, восторгом победы в заключительном крещендо: «…Ты не поверишь, какое наслаждение!».66 Такими счастливыми, такими сладостными эпитетами, «штатные» любовники романа «не располагают».

Вот в чём отгадка – очередной перевертыш! Наше «Руководство по эксплуатации» оказалось… «Кама-Сутрой» по ремеслу! Вот зачем Толстой проводит нас по мельчайшим подробностям, по всем оттенкам косьбенного приклада и сноровки! Толстовский практикум «косьбы» – одно из доказательств. Чего?

Бедная, бедная Русская ПЦ! Она, в детском своём прозябании, всё грозила, всё одёргивала, не смей, мол, на Христа… Разве на Христа?! Толстой восстал на самого Яхве! Толстой-богоборец, Толстой-Прометей, вопрошает: «Труд, сущностно труд – проклятие или благо? Что ж ты, с кривой ухмылочкой, суешь нам: «В поте лица твоего будешь есть хлеб твой…»?!67

– «Врёшь! Не возьмёшь…».

Толстой посягнул на патентованную мудрость шумерских старцев. Ветхий завет, собравший всё сокровенное (а другого «тогда не держали») протоцивилизациий Междуречья до сих пор всё грезит о «дольче вита». Но только по-русски могли у Циолковского родиться слова: «Земля – колыбель человечества. Но нельзя же вечно жить в колыбели!» Толстой – первый, кто свободно, по-философски обратился к труду, как к сущему.

Но с тех пор разве что-то изменилось в понимании причин поведения поместного дворянина, аристократа высшего света, нежели как чудака… «в толстовке»?