Косьбы и судьбы

Всё начинается с классического «женского» упрёка (кстати, опровергаемого заурядным народным говорком, почти «похабием» и, тем не менее…: «если… не захочет…»). А проще, кто виноват? По её мнению:

– «Гуров только что склонил к адюльтеру замужнюю, неопытную молодую женщину, которую он нисколько не любит и через несколько дней забудет навсегда. Это немножко нехорошо, но очень по-человечески. Он сам понимает это, но не очень расстраивается и будет продолжать вести себя точно так же и сегодня, и завтра, ибо ничего больше не умеет, ничего другого не знает»;

– «Гуров принадлежал этой жизни в полной мере, сам много пил, ел, говорил, заводил романы с разными женщинами и получал удовольствие от полноценности своего существования»;

– «Это – модель гуровского обращения с женщинами: ласково поманил, а когда подошли поближе, погрозил»;

– «…терпеливым равнодушием мужчины, пережидающим, пока посткоитальная скука пройдет»;71

Но всё это совершенно противоречит образу Гурова! Который есть в высшей степени нравственно порядочный человек. Но как же его бесчисленные связи?! Как же: «о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о них, то он называл их так: «Низшая раса!»?72

И, тем не менее, Гуров ни в коей мере не похож на плотского соблазнителя, который привиделся Татьяне Толстой. Гуров – глубоко несчастный в личной жизни человек: «Его женили рано…и теперь жена казалась в полтора раза старше его». Он настолько же соблазнитель, насколько и соблазняем: «В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним».73

Чехов недвусмысленно оправдывает его: «Гуров рассказал, что он… по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил…».

Мало того, что банковский служащий не забывает об «академической наклонности» своего образования и, значит, ценит это ощущение; оказывается, он – драматически не состоявшийся артист! Все его «прегрешения» – обычная взвинченность чувств артистической богемы, которая проявляется порой вот таким предосудительным со стороны образом, но извиняемая обоюдно (!) счастливыми участниками.

Не может быть верной такая фраза писательницы: «Совершенно неважно, по большому счету, что Гуров и Анна Сергеевна «согрешили»». Гуров-то уж точно не грешил: «…при всякой новой встрече с интересною женщиной…»; «… всякое сближение, которое… так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением…». В этом есть, может быть: «среда заела», да неумение распорядиться своей судьбой. Но поругания морали здесь нет ни на грош!

Так же совершенно противоположно настоящее значение сцены «вечной природы». Во-первых, неверно, что: «С чеховским героем происходит ПРЕОБРАЖЕНИЕ, без всякой причины, без всякого объяснения, нипочему».74

Пробуждение – да, но не преображение, и как раз по особой причине. Оба они: и Гуров, и Анна, давно были готовы к любви. Им надо было только встретиться. Оба они уже располагали средствами любви. Она – безупречной искренностью сильного чувства. Он – тонкой душой артиста, способного оценить и внешнюю красоту, и красоту каждого движения такой глубокой души. Не так мало!

Только после их соединения, оказвшегося и духовным, Гуров, на прогулке в Ореанде, впервые поднимается вровень к природе, как всему сущему. Он становится способен постигать и её по-человечески духовно. Да так потом и повелось…. Подтверждение? Пожалуйста: «Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались морем». Морем – красотой внешней, открывшейся им, а не своим сладострастием! Или «Почти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы».75 То, что это не момент чувственного обострения подтвердится потом высшей степени поэтическим разговором Гурова с дочерью о «верхних слоях атмосферы».

Татьяна Толстая запутала сама себя, она пишет: «Ведь это едва ли не единственный рассказ Чехова, где люди, наконец, глубоко полюбили друг друга»… и тут же суёт ему в руки декадентскую склянку с эфиром!

Это не только прекрасный рассказ о любви, но это ещё и столь характерный пример социальности Чехова. Ведь конфликт противостояния не в самих героях – их чувства более чем определены. Но в устройстве самой жизни, которой ещё долгонько придётся подтягиваться, чтобы не мучить лучших…. Почему Гуров не может стать писателем, не зря же он филолог? Или певцом – понимаете ли Вы, что значит обладание голосом? Какая это чувственная и радостная страсть? Не потому ли, что приходится иметь «в Москве два дома…»?