Кошки ходят поперек

Я подумал: а не набраться ли мне смелости прямо сейчас? Я уже начал даже набираться этой самой смелости, как на этом тупом поле что-то снова звякнуло и снова полетели вороны или там эти грачи. Два грача столкнулись друг с другом и свалились на пашню, стали драться уже сухопутно, твари. Лара хихикнула.

Мне жутко хотелось, чтобы Лара сняла очки. Жутко любопытно. Болезненное любопытство, такое бывает. Я слышал, как один ветеран рассказывал про то, как он во время войны сидел в траншее, а их полировали «Юнкерсы». Вокруг был сплошной компот, этот ветеран лежал на спине, глядел на пикирующие бомбардировщики, и его жутко долбала одна мысль. Ему нестерпимо хотелось узнать, носят ли немецкие летчики эрзац-носки или они, как и наши, летают в портянках.

И еще мне хотелось узнать, почему тот седой тип спрашивал про Лару.

Мы остановились. Лара стукнула кулаком по столу, яблоки подпрыгнули, раскатились по столу, пространство приобрело окончательно натюрмортный вид. И сеялка эта еще.

– Красиво? – спросила Лара.

– Да.

– Это не случайно.

– Что не случайно?

– Ты же чувствуешь. Чувствуешь ведь?

– Что чувствую?

– Ладно... Как Егор?

– Я же говорил, больше не смеется. Все хорошо с Егором. Память даже возвращается. Я думаю, что желание проникать в Страну Мечты у него поубавилось. Так что поход удался. Можно сказать, удался...

– Удался.

Я не знал, что еще сказать. Как-то все не так пошло, я хотел этой козявке сказать, а ничего не сказал. Cо злобы я пнул скамейку. К звукам со стороны поля прибавился двигатель. Ровное бормотание турбодизеля, я резко повернулся.

Это был старый. Опять вычислил, хорек облезлый, всегда меня находит, всегда. Позор.

– Кажется, за тобой, – подмигнула мне Лара.

– Этот. – Я поморщился. – Приперся... Слушай, я спрячусь быстренько куда-нибудь в диван, а?

– Брось, он же тебя уже видел.

– А плевать. Я через двор убегу, там вроде бы забор невысокий. Я спрячусь, а как он придет, ты скажешь ему, что меня нет. Скажешь, что я убежал...

– Да брось ты. – Лара помотала головой. – Глупо прятаться от собственных родителей... Глупо.

– Он урод, – громко прошептал я. – Ты только посмотри на него!

Старый вывалился из машины и подошел к невысокому палисаду. Стоял, ломал сигареты, пялился. Наверное, снова с Турцией связывался, наверное, мать велела за мной приглядывать цепким глазом.

– Ты погляди только на него! – Я разломал яблоко. – Торчит у забора! Скотина!

– Иди, наверное, – сказала Лара.

– Да не пойду я никуда! – злился я. – А если сюда полезет – убегу! Пошел он...

– Женя, – тихо сказала Лара, – ты иди, пожалуйста...

– Он достал меня, – сказал я, – не пойду. Я чего вообще, я тебе еще хотел рассказать.

– Он ждет.

– Подождет. – Я отвернулся.

– Женя!

– Не хочу.

– Будет хуже только, поверь...

Я подумал, потом согласился:

– Ну да, ты права, нечего его пока беспокоить, а то еще запрет. Пусть. Позвони Гобзикову, скажи ему что-нибудь, он, наверное, нервничает.

Лара кивнула.

– Иду, ладно. До свиданья, Лара.

– Угу. – Лара принялась сворачивать карту в трубочку. – До свиданья. Метеориты для Маргариты...

– Люблю музыку, – сказал я и включил магнитолу.

Оттуда снова вырвались «Анаболики», эти гады были везде, композиция «Современные США», видимо, сегодня был их бенефис. Или просто день выдался неудачным. Чертов неудачный день, надо быть до вечера осторожнее.

Уходить я стал, так и уходил. С грустью в сердце и так и не сдохшим панком в ушах.

И с несдохшим панком в душах.

Старый смотрел на меня, не мигал, как Светофор Иванович. От него пахло сигаретами. И планетарной злобой тоже. Я прошел мимо, ни слова ему не сказал, забрался сразу в машину. Грачи кружились над полем настойчивее грифов, а может, это и были грифы, может, там в поле сдох кто-то.

Я пристегнулся. Старый прикатил мопед. Надо было забросить его в кузов. Но я не стал ему помогать. Старый напрягся и забросил сам. После чего мы поехали домой в молчании. И приехали в молчании. Он немного погремел посудой, потом отправился на работу работать и обеспечивать мое будущее. А я забрался в трубу. Заклапанил уши берушами. Лег спать и поспал на удивление хорошо.

А ночью проснулся и снова зачем-то поехал на улицу Дачную. Тупо бродил по этой улице туда-сюда, туда-сюда, потом пошел тупой дождь.

Глава 23 Границы терпения

Что может стерпеть человек?

Многое.

Я не говорю про боль, боль ерунда. Однажды на спор я засунул под мизинец иголку, это было больно, но не так больно, как пишут в книжках или показывают в кино. Человек может стерпеть многое – иногда мне кажется, что он для этого и предназначен.

Я знал одну девочку, девочка ненавидела жареный лук. А однажды в садике в тарелке ей попались целых три горелых луковички. Девочка очень боялась воспитательницу, воспитательница была последовательным сторонником правила «посуда любит чистоту», да...

Продолжение этой истории не очень веселое. Девочку стошнило в тарелку.

Но посуда любит чистоту.

Это терпение, как это можно еще назвать?

Человек может стерпеть многое.