Кошмары

Так звалось уединенное местечко, где была расположена ферма Видерхольда; оно находилось на берегу реки, на расстоянии двух часов вниз по течению. Да, с тех пор его дом был заперт для легиона, но не его сердце. Каждая легионерская джонка, шедшая мимо, причаливала к Эдгархафену; управляющий передавал офицерам и солдатам две корзины вина. К дару всегда прилагалась визитная карточка старика: «Господин Эдгар Видерхольд очень сожалеет, что не может на сей раз у себя принять господ офицеров. Он просит соблаговолить принять прилагаемый дар и сам пьет за здоровье легиона». И каждый раз командир отвечал, что он благодарен за любезное внимание и надеется на обратном пути лично пожать руку господину Видерхольду. Но до этого никогда не доходило – двери дома на Светлом Потоке так и оставались закрытыми для легиона. Раза два-три еще заходили офицеры, старые друзья хозяина, которые, бывало, наполняли этот дом пьяным весельем. Индусы приглашали их на веранду и ставили перед ними лучшие вина, но старый хозяин так и не показывался. В конце концов и они перестали посещать дом; постепенно легион привык к новому отношению. Находились легионеры, никогда не видавшие старого Видерхольда и знавшие только, что в Эдгархафене джонка всегда причаливает и принимает на борт корзины с вином и что там принято пить за благо одного сумасшедшего немца. Все радовались этому единственному развлечению во время тоскливого-дождливого пути по Светлому Потоку, и Видерхольд пользовался в легионе не меньшей любовью, чем прежде.

Когда я попал к нему, то оказалось, что я был первый немец, с которым он заговорил после большого промежутка лет. О, видеть-то он видел многих немцев на реке. Я уверен, что старик прячется где-нибудь за занавесями и подсматривает оттуда каждый раз, когда мимо его дома проплывает джонка с легионерами. Но со мной он говорил опять по-немецки. Я думаю, что только поэтому он и старается удержать меня как можно дольше и придумывает всегда что-нибудь новое, чтобы отсрочить день моего отъезда.

Старик не принадлежит к числу добрых граждан своего отечества; он ругает его на чем свет стоит. Бисмарка – за то, что тот дал жить саксонцам и не воспользовался Богемией, а третьего императора, за то, что позволил навязать себе Гельголанд в обмен на долю владений на востоке Африки.

– А Голландия! – выкрикивал он. – Нам обязательно нужна Голландия, если мы пока хотим жить – и Голландия, и Малайские острова. Они нам необходимы, иначе мы протянем ноги. Ну а потом Адриатическое море. Австрия – это же какая-то бессмыслица, конфуз, позорящий любую приличную карту. Нам принадлежат немецкие страны, и так как мы не можем позволить запереть дверь перед самым нашим носом, нужно завладеть славянским Брокеном, который преграждает нам доступ к Средиземному морю, Краине и Истрии. Черт возьми, – кричал он, – я знаю, что тут нам в шубу заберутся вши! Но все лучше иметь шубу со вшами, чем замерзнуть до смерти без порток…

Я спросил его:

– Дозволят ли нам такое господа англичане?

– Англичане? Они быстро затыкают себе глотки, когда их бьют по физиономии. – Он любит Францию и радуется ее славе, но англичан – прямо-таки ненавидит.

И вот еще какая в нем странность. Какой-нибудь немец желчно обвиняет императора и с горечью говорит о Германии – он радуется и ругается вместе с ним. Когда француз острит над нами, он смеется, но в то же время, в виде реванша, рассказывает о последних глупых выходках губернатора в Сайгоне. Но если англичанин осмеливается сделать самое невинное замечание относительно одного из наших самых глупых консулов, он приходит в ярость. Вот почему ему пришлось когда-то покинуть Индию. Не знаю, что ему сказал английский полковник, знаю только, что Эдгар Видерхольд схватил хлыст и вышиб тому один глаз. С тех пор прошло уже сорок лет, а может быть, пятьдесят или шестьдесят. Он бежал тогда, поселился в Тонкине и безвыездно жил на своей ферме задолго до того, как страну заняли французы. Тогда он поднял трехцветный флаг на берегу Светлого Потока, опечаленный тем, что на его флагштоке развевается не черно-бело-красный стяг, но при этом радовался, что это во всяком случае не «английская тряпка».

Никто не знает, сколько ему, собственно, лет. Если тропики не убивают человека в юном возрасте, то он живет бесконечно долго. Он становится выносливым и крепким, его кожа превращается в желтый панцирь, защищающий от всяких хворей. Так было и с Эдгаром Видерхольдом. Быть может, ему было восемьдесят лет или даже девяносто, но каждый день с шести часов утра он сидел в седле. Волосы его были совершенно седые, но длинная, острая бородка сохранила желтовато-серый цвет. У него было узкое, вытянутое книзу лицо и тощие палки-руки с длинными желтыми ногтями – острыми и крючковатыми, прямо как у хищных животных или птиц.

Я протянул ему папиросы. Сам я уже давно перестал их курить, они испортились от морского воздуха. Но он нашел их отменными, ведь они были немецкого производства.

– Не расскажете ли вы мне, почему Легион изгнан из вашего бунгало?

Старик не отходил от перил.

– Нет, – сказал он.