Косиног. История о колдовстве

Многие злобно нахмурились, однако стать первым желающих не нашлось, и шериф направил повозку к самому входу, заставив толпу расступиться. На Абиту таращились, как будто у нее рога отросли. Те, у кого имелись при себе Библии, поспешили прижать их к груди, словно щиты, оберегающие от нечестивого волшебства. При виде этого Абите ужасно захотелось завизжать во весь голос, проклясть всех сошедшихся, и, кабы в сердце осталось хоть чуточку больше храбрости, так бы она, пожалуй, и сделала – хотя бы затем, чтоб полюбоваться ужасом на их лицах.

В дом собраний Абиту ввели первой. Кафедру по такому случаю заменили парой столов: один, с тремя креслами позади, надо думать, предназначался для членов суда. По одну сторону от судейского стола тянулись рядком еще двенадцать кресел, а по другую стояло всего одно. Усадив в одинокое кресло Абиту, шериф кивнул уполномоченным, и те распахнули двери дома собраний на всю ширину.

В зал неторопливо, гуськом, вошли и расселись по местам, напротив Абиты, еще двенадцать человек, двенадцать самых почтенных членов общины. Несколькие взглянули на подсудимую с любопытством, но выдержать ее взгляда подолгу не смог ни один.

Следом за этими, что-то обсуждая на ходу, появились Уоллес с Анселем, нагруженным изрядной величины наплечной сумкой и мешком. Сопровождало их все семейство Уоллеса – жена, сын и дочь.

Ансель, подойдя к одному из столов, водрузил на него сумку и принялся вынимать из нее какие-то бумаги. Уоллес с семьей расположились на передней скамье. Поначалу Абита сочла это пустяком, но тут в зал одна за другой просочились еще добрых полдюжины девиц и женщин и тоже заняли места в первом ряду. Тут-то Абите все сделалось ясно, и предплечья ее вмиг покрылись гусиной кожей: все эти женщины, все девицы хоть раз да обращались к ней с просьбами о заговорах либо амулетах.

Дальше народ повалил в зал валом, быстро заполнив все остальные скамьи. Рассаживались сегодня, против обыкновения, кто куда пожелает, невзирая на высоту положения – и даже женщины вперемежку с мужчинами.

Преподобный Картер с женой, Сарой, и дочерью, Мартой, сели позади, в паре рядов от дверей. И его преподобие, и Сара выглядели не на шутку обеспокоенными, а на Абиту поглядывали с явным сочувствием.

Те, кому мест не хватило, столпились под стеной у дверей, за спинами сидящих. Переговаривались сошедшиеся негромко, вполголоса, однако лица их так и сияли восторгом пополам с нетерпением: все ожидали появления мирового судьи. Это-то ожидание на глазах множества бессердечных зевак и угнетало пуще всего остального: их неотвязные взгляды, их перешептывания за ладонью очень скоро сделались просто невыносимыми. Опустив голову, стараясь не видеть, не слышать их, в эту минуту, в окружении всей деревни, Абита почувствовала себя совершенно одинокой, одинокой, как никогда в жизни. Настолько, что с облегчением перевела дух, когда уполномоченный Харлоу, войдя в зал, объявил о прибытии мирового судьи.

Все повернулись к дверям.

Снаружи донесся топот и лязг, и в зал, грохоча тяжелыми сапогами, вошли, расположились вдоль стен пятеро стражников. Следом за ними появились еще двое, не без труда волокущие кресло, украшенное витиеватой резьбой.

Как только кресло заняло место за судейским столом, порог дома собраний переступил рослый, гибкий и жилистый человек, сплошь в черном, будто проповедник, но при оружии, высоко подпоясанный широким кожаным ремнем с подвешенной к нему шпагой и пистолетом. Быстро, но пристально оглядев зал и оценив обстановку, вошедший остановил цепкий, внимательный взгляд на Абите. Казалось, он в один миг сумел счесть быстроту биения ее сердца и нашел оную чрезмерной.

– Я – капитан Джон Мур, – звучно откашлявшись, объявил он на весь зал и повернулся к дверям. – Всем встать! Суд идет! Его честь лорд Корнелий Уотсон!

Все, кроме Абиты, поднялись на ноги. В дом собраний важно вошел рыхлый, одутловатый на вид человек средних лет и весьма среднего роста. Не глядя ни вправо ни влево, он двинулся по центральному проходу прямо к судейскому столу. Очевидно, мировой судья был плешив: белоснежный, густо напудренный пышный парик его съехал на сторону, обнажив блестящую лысину. Но сильнее всего прочего Абиту поразила невероятная чистота, новизна его плаща со шляпой. Казалось, то и другое только что от портного. Саттонцы в сравнении с новоприбывшим выглядели сущими оборванцами.

Судья небрежно швырнул на стол роскошную сумку из обильно промасленной кожи, при помощи одного из стражников сбросил плащ, под которым оказалась свободная долгополая мантия, поправил парик и водрузил поверх него вынутую из кармана шапочку.

Стражник придвинул к нему резное кресло. Усевшись, судья полез в сумку, вынул из нее судейский молоток и пару очков, утвердив очки на луковке носа, стиснутой меж пухлых щек, и уткнулся в извлеченный из сумки вслед за очками пергаментный лист.

– Капитан! – окликнул он рослого спутника в черном.