Космонавт из Богемии

В худшем случае я надеюсь присутствовать, когда (или если) профессор Бивой совершит свой прорыв. Верный ассистент, который сумеет воспользоваться успехом, чтобы начать собственную блестящую карьеру. В лучшем случае воплощу древнее клише об ученике, превзошедшем учителя, и сам совершу открытия, которые не дались ему. Но эти дни в его кабинете – ключ к нужному мне будущему. Я согласился на эту работу не за убогую стипендию и не ради удовольствия оценивать работы первокурсников, от которых тошнит профессора, а потому, что, как и профессор Бивой, хотел, чтобы моя одержимость частицами Вселенной – крошечными ключами к происхождению Всего – стала делом моей жизни.

– Он был хорошим, твой дед? – спрашивает профессор Бивой.

– Да.

– Он гордился?

– Мной?

– Нет, вообще.

– Он гордился тем, что любил пятьдесят лет одну женщину. Гордился, что работал руками. И готовил обалденное кроличье рагу.

Профессор Бивой открывает ящик со сливовицей. Я ожидаю увидеть обычную синюю этикетку, но он достает анонимную бутылку с желтой жидкостью. На поверхности плавают маленькие черные частицы.

– У меня домик в Паке, – говорит он. – Это маленькое село в горах. Я езжу туда, когда могу. Там живет человек без зубов, который держит кур в гостиной. И делает на заднем дворе это яблочное бренди из гнилых яблок, которые падают к нему на участок. Он раздает его соседям каждое лето. Вообще-то, они превратили это все в праздник наступающей осени. Люди жарят картошку и колбасу и надираются этим пойлом до одурения.

– Я не знал, что у вас бывает отпуск. Вы всегда здесь.

– Выходные предназначены для свободы и хаоса. Ты ничего не знаешь о моих выходных, Якуб. Тебе видна только моя рабочая рутина. Академическая скука.

Я глотаю жидкость и чувствую, как в носу тают сопли. Бренди похоже на тоник, смешанный с уксусом и грязью. Я протягиваю стакан за добавкой.

– Несколько лет назад я ездил на весенний праздник, – говорит профессор Бивой. – Я видел звезды, росу на траве и чувствовал непреодолимое желание снять ботинки. Незнакомая женщина поцеловала меня в щеку. Я рассказываю тебе об этом, потому что, мне кажется, зная тех людей, я знаю и твоего деда. Людей с другими представлениями о честолюбии. Построить дом своими руками, жить за счет простых вещей. Они заставили меня понять, что мои амбиции – это рак, убивавший меня с самого рождения. Ты хочешь, чтобы твое имя стало известным, Якуб? Я хотел. Я хотел, чтобы его произносили в учебных аудиториях после моей смерти. Бо́льшую часть жизни я прожил несчастным ради того, чтобы какой-нибудь профессор мог написать на доске мое имя и наказывать студентов за то, что они его не помнят. Подумать только.

Он выпивает. И снова. И снова. От спиртного его дыхание пахнет кислятиной.

– Ладно, я просто ворчу. Твой дед был счастливым человеком, Якуб, я это знаю. Я никогда не рассказывал тебе о своих отношениях с президентом Гавелом. Хочешь послушать?

– Гавел? Вы его знали?

– Знал. Мы вращались в одних и тех же диссидентских кругах в то время, когда за всеми следила тайная полиция, и нам ничего не оставалось, кроме как держаться друг друга. Гавел, писатель до мозга костей, никогда не был счастливее, чем скрываясь в своем деревенском доме, где мог печатать с утра до ночи, забыв о людях и мировых проблемах. Но он не мог ничего с собой поделать, он хотел сделать мир лучше, связался с «Хартией»[4], написал письма не тем людям, и так арест превратил его в лицо врагов режима. Он был так несчастен из-за этого, Якуб. Он не хотел быть в центре внимания. Но мы таки получили свой счастливый конец. Мы свергли партию, избрали его и… Я нечасто говорю такое, Якуб, пожалуйста, пусть это останется между нами, ведь я могу доверять своему ассистенту, да? Я должен был стать частью его правительства. Должен был стать политиком, помогать строить с нуля демократическую Чехословакию. Мы явились в Пражский замок после новогодней вечеринки, с дикого похмелья, и нам пришлось звонить, чтобы попасть внутрь, ведь ни у кого даже не было ключей.

И внутри, Якуб, внутри – и это не вошло в историю – Гавел побледнел как покойник и сел на пол посреди этих бесконечных коридоров. Пятнадцать миллионов человек ожидали его слов о том, что будет дальше, и он понимал, что больше никогда не сможет сидеть и печатать в своем деревенском доме. Он стал известным, стал лицом нации, и больше никогда не будет отдыха, мира, комфорта. Каждое его движение, каждое решение, от завтрака и любимых сигарет до внешней политики, разберут на части, склеят заново и снова разберут. Я немедленно подал в отставку и с тех пор сижу в этом кабинете. В моем личном замке, подходящем для моих личных нужд.

Он смеется, и, похоже, искренне.

– И вы здесь счастливы.

– Я люблю науку. И никогда по-настоящему не любил ничего другого. Зачем притворяться? Вацлав Гавел лишился своей пишущей машинки, но я не позволю отобрать у меня микроскоп.