Космонавт из Богемии

Я вдруг обнаружил, что по неизвестной причине гадаю, где сейчас Человек-Башмак, что с ним стало. Вспомнит ли он меня, читая статью в газете: «Наш астронавт погиб за свою страну, тело осталось в космосе». Отбросит газету, поймет, что нет больше «маленького космонавта». И, может быть, наконец-то выбросит тот мерзкий старый башмак в мусорное ведро, туда, где ему и место, где он будет гнить в куче подобных ему бессмысленных артефактов истории. Мой мозг наводнили жестокие образы.

Я увидел Человека-Башмака в моей спальне, его язык скользит по легкому пушку на животе Ленки, он нежно раздвигает пальцами ее бедра. Тем временем его железный башмак, до блеска начищенный, стоит на столе в гостиной. Человек-Башмак переворачивает Ленку, и та, подчиняясь ему, глядит прямо на меня и заглушает крики подушкой, еще хранящей запах моей слюны и волос. С годами волосы Человека-Башмака не поредели, но он отрастил густую черную бороду, и из нее на наши кремовые простыни сочится темная, как нефть, жидкость – чернила, кровь или просто какое-то жидкое зло.

Когда потрясенная силой подаренного чужаком всепоглощающего оргазма Ленка засыпает, тот человек глядит на меня, безмолвного наблюдателя, и наливает себе стакан дымящегося молока. Он пьет, молоко приобретает цвет лакрицы, я жду, когда чернила проникнут в кровь, отравят сердце и разорвут его в клочья. Он ставит пустой стакан, возвращается в постель. Ленка обхватывает его бедрами.

Быть может, Человек-Башмак больше не существует. Или теперь, когда прервется род моего отца, Человек-Башмак тоже упадет замертво и исчезнет, как только я умру.

Я открыл панель на запястье и проверил датчик уровня кислорода. Его стрелки подрагивали, совсем как на дедушкиных часах, когда он курил сигарету. При хорошем раскладе мне осталось жить сорок две минуты.

Гануш протянул мне лапу. Я взял ее. И мы вместе вошли в ядро облака Чопра.

Пражская весна

Невозможно точно сказать, когда легкие моего деда начали разрушаться, но бабушка клянется, что его последний вдох случился между двадцать седьмой и двадцать восьмой секундой шестнадцатой минуты третьего часа утра второго дня последней недели весны. Я приехал на выходные, сменив обеды из KFC и вонь неработающей канализации в общежитии на бабушкины взбитые подушки и запеканку из лапши с салом и ветчиной.

Бабушка будит меня, я врываюсь в их спальню и вижу корчащегося деда, его голова лежит на коленях у бабушки. Она просит принести воды. Я никак не могу вспомнить, где стаканы, как открыть кран, как его закрыть, как идти, по очереди переставляя ноги, как открыть дверь, и вот я снова стою в их спальне со стаканом в руках, не понимая, как я туда попал, а мой дед мертв. Я так и стою, пока в квартиру не приходят незнакомые люди в форме и бабушка не забирает у меня стакан.

Через неделю я еду в Прагу поездом «В» и мечтаю о сэндвиче, который видел в рекламе. Запах утреннего дыхания и подмышек пригородных пассажиров напоминает испорченную колбасу. По крайней мере, я сижу, хоть и виновато: рядом стоит пожилая женщина, дрожащей рукой поправляя завиток седых волос. Наконец наступила весна, и цветущие деревья окутали город белым и красным, но весна погружает Прагу в состояние всеобщей сексуальной неудовлетворенности – молодые мужчины и женщины, горожане и туристы превращаются в минималистов в том, что касается гардероба, и похотливо пожирают друг друга глазами в автобусах, магазинах и на улицах.

Мы – средоточие загорелых животов, мускулистых рук, полных губ, сжимающих сигареты, посреди потеющих стариков с сумками-тележками и пузатых любителей пива, затянутых в костюмы, этих апостолов капитализма, погрузивших чисто выбритые подбородки в разделы бизнес-новостей своих газет. Я задумался, к какой из групп принадлежу. Могу ли я быть с юными гедонистами, превращающими Прагу в детскую площадку Старого Света? Или цель моей поездки, научный департамент Карлова университета, определяет меня в другую ужасающую группу – взрослых, тех, кто встает по утрам и точно знает, каким будет их день, тех, кто работает, вежливо ожидая своей очереди в могилу?

Мое тело молодо, но сегодня я чувствую себя старым. Слишком старым, чтобы быть исключением. Последнюю неделю я слушал, как бабушка плачет под оглушительные вопли телевизора – Чака Норриса в «Крутом Уокере» дублировал актер, некогда бывший ярым партийцем. Всю эту неделю я кипятил воду, заваривал чай и бесконечно извинялся перед бабушкой неведомо за что.

Трудно понять, зачем мы собрались в той жестяной машине, несущей нас в какие-то выбранные нами места. Трудно понять, зачем мы здесь, пока мы еще здесь. Хотел бы я ухватить суть этих мыслей и передать ее старой женщине с кудрявыми волосами, которая видела, как день за днем разворачивается история, и должна много знать о горе и о том, как молить богов послать знак.