Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

– Зачем тебе карта? Кто тебе дал? Что обозначал вот здесь, а? И вот здесь, и здесь? Кто сказал, что я тут? Мусаев тебя послал? Почему у тебя золотой телефон? Целых два золотых телефона тебе дали, да?

Он вертел то один, то другой подаренные им мобильники, затем бросал их, хватал смятые листы компьютерных схем, тыкал в них пальцем. Те места, где они уже побывали и нарисовали эти злосчастные буквы, были обведены цветным маркером.

– Ты думаешь, я не узнаю, э? Я все узнаю. Ты мне скажешь.

Постанывая и морщась, он растирал колено. Рядом с ним тросточка, бывшая у Калинника, и он опирался на нее, когда вставал, начинал нервно метаться как тигр в этой лестничной клетке… (а тросточка сегодня – просто эстафетная палочка какая-то!).

– Твой! этот! зачем мне нога так сильно ударил! еще железный ботинок носит! живых людей зачем копытом лягать!

А сам-то, идол тьмутараканский, в живых людей из пистолета стреляет! Паралитическим газом!

Но бандит заметил… приближающуюся машину? Своих сообщников? Тут же подобрался, схватил ее за руку и подтолкнул, чтобы шла вниз. Она успела схватить бутылку воды, возьмет с собой – он ничего не сказал. Стащил ее на первый этаж, втолкнул в какую-то тесную узкую каморку, запер железную дверь.

Над дверью небольшое продолговатое окно, и такое же на противоположной, наружной стене: из него падал блеклый, рассеянный свет. Но на самом дне этой каморки все было окутано цементной пылью, и мрак осел повсюду, превратившись во что-то осязаемое… в какие-то удушающие, опутавшие все водоросли. Наступила зловещая тишина. Привалившись к стене, полусидел Калинник. Пальто изгваздано в грязи, в цементной пыли… Что с ним, что произошло? Не знала что делать, да и не могла ничего сообразить. Калинник мотнул головой, едва глянул на нее помутневшими глазами, подтянул колени и, скорчившись, уткнул в них лицо. Он был в каком-то оцепенении. Подбородок испачкан запекшейся серой пеной, глаза воспаленные, щека и скула покраснели, опухли.

– Леха, ты живой?! Калинник!

Да что такое… чтобы не заплакать, постаралась растормошить его, сказать ему что-то, но получился один невнятный хрип. Он пробормотал… «вода, пить» – поняла она. Кое-как усадила его удобнее. Это выстрел парализующим газом, а ведь так он мог и ослепнуть! Слава Богу, видит и слышит ее. Прислоненные к стене, стояли два покоробившихся щита из толстой фанеры, заляпанные цементом, побелкой. Она опустила один на пол, перетащила на него отяжелевшего Калинника (и показалось, эти щиты – как плот в «Титанике», в фильме, после крушения; дом идет ко дну, захваченный какими-то безумцами; ох, не к добру она помянула тогда этот фильм).

Он с трудом поднял голову. Смочила ему губы водой. Он сделал судорожный глоток… его вырвало, пена запузырилась на губах. Мокрым, испачканным в краске платком, чудом оставшимся в кармане, отерла ему лицо. Он отстранился, согнулся, долго и надсадно кашлял. Пытался сказать что-то…

– Эк-х… ты это… Надин… Орех… – прохрипел едва слышно. – Почему же сегодня ночь задула фонарь? Погасила мне сердце и зажгла свой алтарь? – бормотал что-то несуразное.

– Да что такое, что? – она придерживала ему голову, старалась напомнить о себе, разбудить его сознание, погружающееся в беспамятство. Если оборвется его голос, эта связующая нить, она останется одна в лабиринтах безумия, в обступившем мраке.

– Я же строчку придумал… сидел тут…

– Ну, что ты придумал?

– Не знаю. Строчку к школьному гимну. Мы же с тобой школьный гимн обещали… Феликсу…

Феликс! Школа! Энгельсина Сергеевна! О Господи, где вы теперь?!

На стене металлический шкаф, какой-то электрораспределитель. В проушины продета щепочка. Она открыла его: никогда здесь ничего не подключали, из стены лишь торчит пучок толстых проводов. Если закинуть ногу, опереться о край полки и подтянуться, то можно забраться наверх, следить в окно над дверью за тем, что происходит возле входа.