Костер на льду (повесть и рассказы)

Но Гольдману так и не суждено было увидеть свою дочь. Ему ничего не суждено было больше увидеть. Через несколько дней снаряд разорвался в кювете, и осколок ударил его в затылок. Когда я подбежал к нему, он был мертв. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, перемешанный со снегом, намертво вцепившись пальцами в раскрытый планшет. Пока мы тащили его тело к землянке, снаряды разрывались один за другим. Они летели с воем, и мне казалось, что каждый из них направлен в меня.

Но обстрел неожиданно кончился, все облегченно вздохнули.

А утром снаряд рванул недалеко от меня, и я поте­рял сознание.

Очнулся я в землянке. Голова гудела, я не слышал, что мне говорила медсестра. Взгляд мой упал на правую руку. Она была забинтована. Потом я увидел, что на моей правой ноге разорвана штанина, а сквозь вату и бинт просачивается кровь. Алое пятно расплывалось у меня на глазах. А девушка, стараясь скрыть его, все бинтовала и бинтовала ногу.

Я закрыл глаза и сжал зубы.

Позже мне стало совсем плохо. Я несколько раз терял сознание. Когда я приходил в себя, сестра поила меня из чайника. Так прошла ночь. Утром мне предложили поесть, но меня мутило при одном виде пищи. Тогда девушка стала меня кормить маленькими дольками шо­колада. Съев несколько штук, я отказался от остальных и велел их дать раненым. Кроме меня, было ранено четыре человека. Особенно плохо себя чувствовал один немолодой солдат. Он все время стонал и не отпускал от себя сестру.

— Потерпи,— говорила она ему.— Скоро придет за вами «летучка». Тебя отвезут к врачу. Он сразу сделает так, что тебе будет легче.

Однако «летучка» пришла лишь на третий день. Шо­фер был знакомый. Он со страхом глядел на меня. Я вяло улыбнулся в ответ. Наконец, нас погрузили в ма­шину. Помню, что была ночь, и я не мог увидеть могилу Гольдмана. Шофер захлопнул дверцу, и мы помчались. Я усмехнулся, подумав, что неплохое шоссе я подгото­вил для своей эвакуации...

Мы ехали невероятно долго. Я не заметил, когда мы остановились, и вздрогнул, увидев над собой силуэт шофера.

— Жив ли, товарищ командир?— спросил он уча­стливо.

— Не задерживайся. Давай жми,— сказал я, и го­лос мне показался чужим.

— Сейчас приедем. Недалеко уж осталось,— произ­нес он извиняющимся тоном.

В полузабытьи я чувствовал, как машину бросает на ухабах, и подумал, что это уже не наша дорога. По­том машина снова остановилась, но нас почему-то дол­го не выносили. Я попытался повернуть голову к стеклу, чтобы увидеть, где мы остановились. Раздались мужские голоса, открылась дверца и кто-то забрался в машину. Их, видимо, было двое. Переговариваясь с теми, кто остался на улице, они начали снимать носилки. Когда они подходили ко мне, я различил в темноте их белые халаты. Я подумал, что это санитары. Они неловко на­щупали ручки моих носилок, а на самом выходе чуть не опрокинули их, и я выругался и закусил губу.

На улице было темно, только из открытой двери падала полоса света, и в этой полосе света я увидел санитаров, которые носили раненых из нашей машины. Как будто бы шел снег. Еще я увидел женщину в ши­нели с поднятым воротником, растрепанную, поеживав­шуюся от холода. Все это я успел рассмотреть, когда меня вытаскивали из машины.

Вскоре меня внесли в огромный зал, кажется, в ста­рую церковь. В зале было, наверно, больше ста чело­- век, и многие из них стонали, а сестры бегали между носилок с градусниками и уговаривали раненых. Я за­крыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и не открыл их даже тогда, когда в изголовье у меня остановились лю­ди и заговорили обо мне. Это были женщины. Они го­ворили усталыми, равнодушными голосами. Одна из них вытащила из моего кармана документы в крови, и жен­щины наклонились надо мной, рассматривая, не ранен ли я, кроме руки и ноги, в грудь. Но мне не хотелось разговаривать, и я не сказал им, что это кровь, набе­жавшая с верхних носилок. Женщины читали мои доку­менты, потом кто-то поил меня из чайника, потом вновь меня везли куда-то...

Мне было плохо, я все это воспринимал как будто в полусне.

Глава четвертая

Наша воля делалась железной
С каждой новой битвой, с каждым днем.
Есть еще силенки. И болезни
Тоже одолеем и сомнем.
Я угрюмо зубы сжал до хруста.
Приказал себе перетерпеть.
Незачем, пожалуй, править труса.
Выбор небольшой: жизнь или смерть.
(Семен Гудзенко).