Костер в белой ночи

Из года в год бродя по тайге, я привык к этим вполне определенным объяснениям предполагаемого. И никогда оно не расходилось с действительностью. Таежники — люди необыкновенной, какой-то острооголенной наблюдательности. То, что кажется для человека стороннего просто стойбищем, для них — раскрытая книга, в которой подробно рассказано, что происходило тут день, два, неделю назад, в самых мелких подробностях. Не утерял этой способности и Чироня.

— Долго ли ждать хозяев? — спрашиваю я.

— Ребятишки, однако, часа через два прибегут, а потом старик придет — хозяин, Петра Владимирович.

— Он что, не ушел за сохатым?

— Нет. Уже не ходит. Тут где-то близко топчется. Цвет лекарственный сбират.

Береговой сва'лок зарос буйным мелким розовым цветом медвежьего ушка. Чироня, потягиваясь у костра, говорит:

— Яро медвежье ушко цветет — осень теплая будет.

— Чироня, скажи, почему ты решил, что ушли охотники за лосем?

— Э, сляпой, что ли? Мясо на стойбище кончилось. Дня как три не варили его. Пищу готовят в маленьком казанке — мало народу в стойбище, тозовок нет, медвежатников-собак ни единой нет, одни качеканки[4], оленьих сумок — потакуев, в чем мясо возят, тоже нет… Ишо чего надо сказать?

— Нет, понятно.

— Об остальном, паря, сам додумаешь. Гляди, в тайге без взгляду нельзя. Стряпаться будем или хозяев подождем?

— Подождем.

— Ну, — соглашается Чироня.

Напившись чаю — выдули целый чайник, мы залегли с Чироней в теньке. Забылись глубоким, после дороги, сном. В тайге спится здорово, вероятно, хмелит бражный сосновый воздух.

Солнце медленно обошло чум, сторожко подкралось к нам, помалу, неслышно изгоняя тень, и брызнуло в лицо, жарко, прилипчиво. Мы разом проснулись, пот заметал лицо, шею, волглые рубахи пристыли к лопаткам. Душно. Во рту сухо, будто и не пили чаю.

— Пойдем скупнемся, — предлагает Чироня.

— Пойдем.

Вода в реке прохладная, дно плоское, твердое, — слежавшийся крупный рудовый песок. И река рудовая — будто расплавленная медь. Чироня полощется подле берега. Вода не задерживается на его желтом мосластом теле, скатывается как с утки. Под левым соском красный в детскую ладошку паук раскинул змейкие хищные щупальца-лапки, впился в кожу, ушел хоботком глубоко в тело, обсасывает Чиронино сердце.

— Чироня, что это?

— Затесь от фашиста. Под Москвою влепили. Во, глянь — навылет, — он поворачивается ко мне спиной: в ладонь ниже лопатки узкой засекой зарубцевавшаяся рана. — Сюда вот вошла, — он загибает руку, тыча черным, заскорузлым большим пальцем в рубец. — Под титьку вышла. Фарт. В пяти миллиметрах от сердца прошила.

— Ты воевал?

— А то как же. «За отвагу» имею. А эта вот, — он щелкнул себя по красной отметине на груди, — еще одна. Другу обещались дать, что выжил, с победы двадцать лет. Да, верно, запамятовали. Один баял, что ищет меня орден. Дескать, медали всем, кого ранили, тогда давали. А орден особо — за подвих.

— А у тебя подвиг был?

— Какой там подвих! Я скрадом, до атаки в их штаб проник, ну и выпластал, может, семь, а может, и десять ихних офицеров. Есэсавский батальон супротив нас стоял.

Я в медсанбате уже ходилки отбрасывал, когда наши их поломали. Торкнулись к штабу, а в ем весь комсостав, как баранья, перерезаны. Наш комрот кричит: «Ребята, кто этот подвих совершил?» Это мне все тот же баял, можа, и врал. Командиру мои взводный: «Это не иначе как боец Кашмылов, посланный мной на задание». — «Где он? Орден ему!» — «Он навроде как убитый уже», — это наши бойцы отвечают. «Убитый?!» — кричит командир. «Почтим память героя — посмертный орден ему!» Вот как оно было, а я так думаю — брехал паря. Мы с ним вместе в госпитале лежали, мне баба нашего негского масла топленого с медом прислала. Надо быть, подмасливался.

Чироня выходит на берег и, не вытираясь, не сгоняя ладонями воду с тела, лезет в штопаные груботканые кальсоны. (Вредная баба Матрена Андронитовна — даже исподники упрятала от мужика!)

— Слушай, почему у тебя тела такая гладкая? — спрашивает Чироня.

— От белого хлеба, — шучу я.

— От хрукты да сладкого вина. У меня от этого твоего портхвея (так он упорно называет коньяк) другой день в брюхе щекотанье происходит.

— Вот вернутся охотники — выпьем, — обещаю я.

— Верна! — одобряет Чироня и крякает.

На стойбище радостно зашумели собаки.

— Ребятишки пришли, — говорит Чироня.

Ребят пятеро — два мальчика и три девочки. Одна, совсем маленькая (годика два), сидит у костра, играет угольками. Другие сгрудились в стайку, стоят рядышком, смотрят безотрывно на нас.

Чироня что-то быстро говорит по-эвенкийски, мне не разобрать, берет на руки меньшую, начинает гукать. Девочка смеется. Старшие мигом разбегаются по стойбищу. Кто, прихватив обеденный казан — по воду, кто тянет из тайги сушняк для костра, средняя девочка возится в чуме, старшая пошла к реке.