Костер в белой ночи

Неводим. Чироня столкнул в реку погонку — маленькую, собранную из тесовых березовых досок лодчонку, приладил к одному крылу невода речник — крепкую плетеную веревку, захлестнул ее узлом под поперечницу, сложил сеть на корме и, приладив береговик, передал его мне.

— Пойдешь берегом, когда скажу, — и оттолкнулся шестом, выгоняя лодчонку на стрежень.

Заструился, мягко заскользил в реку невод. Чироня, ловко орудуя шестом, плавит лодку к противоположному берегу.

Вот и последний виток невода канул в воду. Речник натянулся. Пружинисто выгнулся анавун[12]. Чироня выправил нос лодки по течению, напрягся и толчками погнал ее, увлекая за собой невод.

— Трогай! — крикнул он. — Не поспешай, не поспешай. Валко ходи.

Я захватил береговик правой рукой, перекинул конец его в левую, пропустив крученую колкую бечеву за спину по плечам, и медленно, валко, чуть отваливаясь, вспять от реки, пошел по галечнику.

— Страшай! Страшай! — командует Чироня.

Это значит, что надо, чуть ослабив натяжку бечевы, шлепать береговиком по воде.

За три тони взяли мешка четыре рыбы — крупные сиги, язь, травянка, хариус — громадного, в добрую полутораметровую колодину тайменя и еще всякой разной рыбы.

Я распалился, готов неводить еще и еще.

— Будя, — говорит Чироня. — Ежли бы ее сдать можно было, тады да. А так куда ее? Собакам на корм.

— А разве не заготовляют рыбу?

— Не. Ране заготовляли. А сейчас не, с тем, что на земле-то, не управляемся. Раньше солили, вялили, в город отправляли. Это при колхозе. А нынче всем все без антиресу.

Начало смеркаться. Чироня разжег небольшой костерок, настругал гладких палочек. Насадил на них, отобрав, рыбу, что помельче. Обрядил струганками костер.

— Сама скусна рыбка, что на рожне исделана.

Выледился в небе тоненький серпик народившегося месяца, закачался в реке, чуть размытый туманом. Чироня прислушался.

— Петр Владимирович, однако, идет.

Сверху доносились плеск и глухие удары шеста. Берестянка, белея высоким загнутым носом и бортом, ходко шла по стрежню. Петр Владимирович стоял в полный рост, охаживая реку то слева, то справа от лодки длинным шестом. Он был еще хорошо виден в сумеречном, синеватом полусвете. Собранные под тесьму волосы чуть растрепались за плечами, чуткое лицо чеканно застыло в сосредоточенном внимании; да и весь он будто рублен из одного кряжа, только руки работают, движутся легко, будто без усилий.

Тайга, синющая, почти черная, глыбь ельников по ту сторону реки, серпик месяца, вода, прибранная белой дымкой тумана, лиловый отблеск костра на ней и Человек с шестом в руке, на маленькой лодчонке… Так вот через столетия, через века вечные в беспредельность.

Вспомнился «Гонец» Рериха, и что-то еще шевельнулось памятью, не мною виденное, предками, чья кровь неслышно бежит в моих венах, колотится в сердце, будит забытое.

Берестянка Петра Владимировича, мягко прошелестев по борту нашей лодчонки, пристала к берегу. Петр Владимирович, легко выпрыгнув, вынес ее на галечник и пошел к нашему костру. Полноте! Слепой ли он?..

— …Я, паря, много земли истоптал.

Отсвет костра шарит по лицу Петра Владимировича, по недвижно открытым глазам. Он не щурится, не моргает голыми, в морщинистую сборочку веками. Сидит, подставив теплу и дыму сухое лицо, сосет трубочку.