Костер в белой ночи

— Глаза тайга выпила. Знаешь, как льдову росу солнце пьет? Однако, так же. Муску на руже не вижу — белку бью по слуху. Шибко плохо, паря. Ночь наступат. Кудо, совсем кудо. Брат приходит, Макар Владимирович, на семь зим старее, против меня. «Петра, меня видишь?» Не вижу, паря! Совсем, однако, кудой стал. Лечиться надо. Побежал в город. Долго бежали, олень бежали, самолет бежали, большая лодка — пароход бежали. Зачем? Врач смотрел. Свету нет, однако, ночь, паря. Домой бежал, как жить буду, думал. Макар говорил: «Где ты, паря?» — «Стойбмща моя, на Качома, — отвечал. — Качома помнишь?» — «Помнишь». — «Путик своя помнишь?» — «Помнишь». — «Ходи, за память крепко, паря, держись. Капкан ставь. Трава, цветы запах помнишь?» — «Помнишь». — «Трава, цветы собирай. Людей лечи. Олень стоит, слышишь?» «Слышишь». — «На ружье, стреляй олень!» «Жалко, паря!» — «Больной он, убить надо. Стреляй!» Лунул. Убил оленя. Макар говорит — в голова попадал. «Иди, говорит, снимай шкура с оленя!» Снял. Однова руку совсем маленько резал. Заживет. Лечил меня Макар. Вылечил. Зачем в город бегал — не знаю. Врач говорил — нет свет. Макар сказал: память держись. Слушай. Уши-глаза, память — все видит. Другой год сохатый убил. Бегал, паря, за синий хребтик. Маленько спал. Во сне все вижу, во сне нет ночи. Вижу: лежу под елкой, сохатый тайгою идет. Большой авлакан. Спокойно идет. Вижу — ноздря водит, туда сюда, вот так, — Петр Владимирович начинает медленно водить головой, поднимается в рост, настораживается, выгибает спину, ни дать ни взять сохатый перед нами. — Я сплю, однако, себе говорю, спи, Петра, все видишь. Проснешься, ночь будет. Не запривадил сохатый меня, на поляну выходит. Вижу, траву ест, шею нагнет и сбират, сбират под губу. На шее — во каки складки — жирный. Проснулся. Ночь. Слышу — сохатый, вот он. Выслушал. Ружишко со мной было. Поляну помню. Однако две сосны на ней. В соснах сохатый. Жду. Вышел, траву храмк-храмк. Я легонечко ворохнулся, он ко мне голову повернул. Тутова выцелил и лунул. На колени, однако, авлакан торкнулся. Я ишо лунул. Бьет задним копытом, встать не может. Я с морды ишо забежал, ишо лунул. Затих. Шкуру снимал. Мясо в потакуй кидал. Серса, язык, печенка. Туша прятал. Шкурой крыл, колдником хоронил. Домой прибегал. Курил. Сыну говорил: «Поди, Алешка, возьми из потакуя серса, язык, почка. Я авлакан убивал». Праздник был. Макар прибегал: «Малацса, паря!» — кричал.

Петр Владимирович замолкает надолго. Молчим и мы. Потом поднимает ладонь и долго держит ее, чуть приподняв, на уровне глаз, потом тихо шепчет: «Бегалтан»[13].

Запись IX

Праздник медведя

Охотники вышли только на третий день. Привезли много мяса. Следили сохатого — амака вышел. Взяли амаку — вот он и сохатый. Взяли и сохатого. В стойбище шумно. В двух громадных казанах варится мясо. Сердце, печень, ночки, легкие и самые сладкие куски медвежьего мяса готовят отдельно. Голова медведя лежит нетронутой позади чумов, прикрытая ветловником. Собаки, сладко обожравшись, спят, посвистывая и похрюкивая во сне. Все женщины заняты разделкой мяса, подкапчивают его на большом костре, продымливают, чистят, обрабатывают шкуры. Жена старшего сына Петра Владимировича, мать Асаткан, Биракан[14] готовит пищу. Ей помогает Асаткан, раскрасневшаяся, веселая. Мужчины, все до единого, и я вместе с ними, мозгочат — колют сырые сохатиные трубчатые кости, выедают уже немного подзавядший мозг. Лица, руки лоснятся, покрываются налетом сырого костного жира.

Алексей — старший сын Петра Владимировича — полон гордости и тщательно скрываемой важности. Это от его выстрела рухнул сохатый, и на него вышел озверевший от собачьей трепки медведь. Ему — фарт.

Мозгочить поначалу неприятно, даже подташнивает с непривычки, но, глядя, с каким наслаждением, благоговейной сладостью едят вокруг, начинаю потихонечку, поборов брезгливость, втягиваться в общую трапезу.

Хлопнуть бы перед таким блюдом разом стакан за стаканом спирту или коньяку, а тогда и трава не расти — молоти все подряд. В вещмешке у меня фляга коньяка и две плоские бутылки «Отборной старки». Я их берегу, знаю сегодня будет праздник медведя. А пока, чтобы не обидеть охотников, стараясь не думать ни о чем, обираю пальцами, губами, языком расколотые кости, которые то и дело подталкивает мне то один, то другой охотник.

Втянулся — и вот уже в удовольствие глотаю студенистые, холодные, иногда чуть-чуть припахивающие сгустки костного мозга. Мозгачим. Тымаксан[15].

После завтрака курим. Потом пьем чай, долго — до пятого пота. Охотники рассказывают, как брали зверя, быстро, по-своему, так, что не разобрать.

— Много лося, паря. Пожар горит — бадара. Сохатый прячется, сюда бежит. Шибко много.

— Где горит?

— Э, далеко. Двасать переходов, двасать пьят — оленя ходить будешь, — отвечает Алексей.

— Почему горит?

— Всяко разно быват. Агды — молнией зажигат, кудой место, там внизу, земля горит — выйдет огонь — горит. Кудой человек тайгу палит. Экспедиторы…